Ребенок скучал по отцу, но со своей тоской уже свыкся. Он плакал: то потихоньку, накрывшись одеялом с головой, то в открытую, когда мужчина уходил на охоту и запирал его в каморке без окна. Дни текли, и каждый следующий был таким же бесцветным, тихим и бездонно-пустым, как предыдущий, и каждый день ребенок бросал в пакетик рисовое зернышко – из той горсти, что зачерпнул из мешка со съестными припасами. Он считал рисинки, пересчитывал, бросал их о стену, словно играл в шарики, выстраивал, как костяшки домино, даже говорил с крошечными зернами, называя каждое по имени, будто школьного приятеля, друга по летнему лагерю или даже соседа по тюремной камере.
На пятьдесят втором рисовом зернышке он впервые обнаружил, что дверь его каморки приоткрыта. Сначала он не посмел толкнуть ее и ждал в своих четырех стенах, когда мужчина вернется после обычного утреннего обхода и, как обычно, придет за ним. Дровяная печь в жилом помещении раскалилась докрасна, окна от благодатного тепла запотели, и, разглядев, что за стеклом все затянуто серой пеленой, ребенок понял, почему его не стали запирать: лес накрыло плотным снежным покровом – глубоким, тяжелым, холодным, такой обжигает легкие и каждый шаг делает мучительным. Все кончено, четвертой попытки сбежать не будет. Мальчик вернулся в свой закуток и проплакал до самого вечера. Мужчина ни словом не упрекнул его.
– Зима пришла раньше, чем я рассчитывал. Прокормиться будет непросто, но как-нибудь справимся. Ты почувствовал силу осени, теперь увидишь, как прекрасна весна. Все ее краски, первые ростки, цветы…
И когда он говорил об этом, о красках весны, о прелести дня и звездной ночи, о животных и растениях, ненависть отступала, мальчик чувствовал, что этот мужчина, если присмотреться, тоже вполне может быть чьим-то отцом. Но когда однажды он спросил его: «А лето, это как?» – тот резко ответил, что никогда не надо заговаривать об этом, лето он ненавидит, это время года приносит лишь смерть. Летом все, едва родившись на свет, умирает. С этими словами он хлопнул дверью, и мальчик больше никогда не заговаривал о лете. Но думал о нем постоянно и каждый раз снова видел черные глаза мужчины в тот миг, когда слова осколками битого стекла вылетали из его рта.
В следующие недели мальчик свободно слонялся по хижине, один, задумчиво останавливаясь перед столом, ящик которого мужчина всегда запирал на ключ, но каждый день снова открывал. Мальчик подбрасывал в печку дрова, заводил стенные часы, перечитывал – сначала «Моби Дика», потом «Белый Клык», а потом опять, но в другом порядке. Он даже мог открыть входную дверь и вдохнуть свежий воздух. За порог он, конечно, не выходил, но отчетливо видел, что следы мужчины всегда уходят в одну и ту же сторону, налево от хижины, туда, куда он никогда не брал с собой мальчика. Тот мечтательно прикидывал: если дорога в самом деле существует, вдруг она пролегает там?
Вздрогнув, он затворил дверь и представил, как снова увидит отца. Первым делом они бы вместе отправились к Дженни съесть по бургеру с кетчупом и тертым сыром, которым он посыпал бы горячий поджаренный хлеб. У Дженни лучшие в мире бургеры. Ребенок сглотнул слюну, задрал свитерок и убедился, что здорово исхудал. Бока напоминали валявшиеся за хижиной оленьи ребра, и ему показалось, что шрам справа, там, где почка, побелел и вроде стянулся.