Январь, февраль… Мужчина упорно топтался на пятачке в несколько квадратных метров. Он понимал, что надо поговорить с мальчуганом, но все не осмеливался. А когда тот с немым вопросом вглядывался в него своими большими глазами, он напяливал тяжелую парку и, стиснув в карманах кулаки, уходил в лес, в эту серую вулканическую лаву, чтобы унять сжигавшую его ненависть. Этот ребенок… в конце концов он его полюбит. Должен полюбить. А может, любовь зародится, когда он впервые назовет мальчика по имени? И вот мужчина в первый раз произнес: «Мартин», хотя ему казалось, что где-то внутри, в его чреве, выдернута чека из гранаты и для него все кончено, но следовало идти до конца, как бы мучительно и трудно это ни было.

И когда стаяли сосульки, свисавшие с козырька над дубовым крыльцом, и тяжелое красное солнце вырвалось из недр вселенной, через несколько недель этот человек услышал из уст ребенка свое имя: Клод.

С первых погожих дней горную речку наводнила радужная форель. Ее чешуя переливалась на солнце, на конце лески подрагивали мухи, сосны трепетно раскачивались на фоне гор, с которых сходил последний снег. Кажется, Мартин никогда еще не видел такого великолепия. Он вел свою удочку, как показал ему Клод, и громко рассмеялся, когда форель взвилась в воздух. Он перенес рыбу на берег, чтобы стукнуть камнем по голове. Мужчина поздравил его, взъерошил ему волосы и улыбнулся. И тогда мальчуган рассказал, что ему еще никогда не доводилось делать ничего подобного – из-за диализа: до того как он получил новую почку, он никогда не ходил по лесу, не ловил рыбу, не разжигал костер. И он увидел, как Клод сгреб землю, так что черная густая субстанция просочилась сквозь побелевшие пальцы. Поднявшись, мужчина схватил мальчика за руку и потащил через лес, оставив двух радужных форелей на берегу, а потом закрыл его в каморке. И со слезами на глазах, стоя возле хижины, он глубоко вонзил в свой шрам, расположенный справа от пупка, как раз на уровне почки, черные от земли ногти.

Кажется, был уже май, когда Клод спозаранок ворвался в комнатку Мартина и с мрачным видом уселся на край кровати. Он теребил ключ от выдвижного ящика, прикрепленный к цепочке, висевшей у него на шее.

– Мартин, прошло десять месяцев, но мне так и не удалось полюбить тебя. Ну, вообще-то, ты хороший мальчишка; может, даже лучший из всех, кого я знал. А знавал я многих, уж сколько ребят видел. Я работал учителем в Лионе, преподавал там литературу в большом лицее. Жил в хорошем доме, был довольно…

Он все говорил, говорил и впервые тогда обмолвился о своем сыне, так, между делом, упомянул что-то вскользь, ничего, по сути, не сказав о нем. Не дал ни единой зацепки – просто намек, шепот, сорвавшийся с губ, призрачный образ, как размытая картинка в театре теней. Но лицо его тогда преобразилось, мыслями он был так далеко от этой деревянной хижины, что Мартин недоумевал, как вообще этот человек мог похитить его, сына простого рабочего из маленького северного городка, мальчишку, который большую часть жизни провел в больнице в Дюнкерке. Он дожидался там пересадки почки, а подходящей все никак не поступало. Бедняга-отец хотел отдать ему свою почку, это не запрещалось, но все равно ничего бы не получилось из-за несовместимости: ЛАЧ-антигены