Из документов были два профсоюзных билета. С виду все чин чином: с круглыми гербовыми печатями по всей форме. Но не в том беда: сколько ни напрягал память Колычев, не мог вспомнить, чтобы по этой парочке были какие-то ориентировки. И фамилии нигде не попадались.

— Надо бы Мотыльковой их показать, — тихо произнес Елисеев, но Гриша услышал.

— Какой еще Мотыльковой? Не знаю никаких Мотыльковых. Никак дело мне пришить хочешь, начальник? Не пойдет. Мне чужого не надо, на носу своем заруби. Чист я перед законом и советской властью.

— Угу, — кивнул Терещенко. — Чист… Как же!

Взгляд его упал на толстое стеганое одеяло. Оно покрывало кровать, с которой встала Комлева.

— А ведь я знаю, чье это одеяло, — усмехнулся старший милиционер. — Это Глафиры-прачки одеяло. Его третьего дня сперли. Прямо с веревки стянули.

Он подобрался как хищный зверь перед прыжком, встопорщил запорожские усы, обернулся к Елисееву, безошибочно определив в нем младшего.

— Сбегай-ка за забор к соседям, да позови понятых парочку. Будем обыск устраивать.

— Что, без санкции прокурора? — еще сильнее насупился Гриша.

Терещенко торжествующе пощупал одеяло.

— При таких-то уликах? Обойдусь и без разрешения прокурора. Задним числом оформим, гражданин хороший. Что-то мне подсказывает, одним ворованным одеялом тут не обойдемся.

— Натаха — дура! — выругался Сеня. — Говорил же ей, чтобы не стелила, а этой … — он добавил крепкое ругательство, — красоты захотелось! Запалила нас, дурная баба. По ее милости попали как хрен в рукомойник.

И он сплюнул.

Обыск у Гриши и Сени дал много интересного. Кроме пресловутого одеяла, на которое пара воришек покусилась спьяну, в подполе дома сыщики нашли немало похищенной церковной утвари, включая серебряную раку со святыми мощами. Но особой разборчивостью воришки не отличались, гребли все, что под руку попадется. Разве что на женское исподнее еще не успели покуситься.

У Елисеева рука устала выводить подробный список найденного. Улик было столько, что преступники даже запираться не стали и сразу дали признательные показания.

— Заметьте, — сказал Гриша, — государственного имущества мы не трогали. Советскую власть мы уважаем и ценим.

— Пафоса добавь, — попросил Колычев. — Не хватает. Ни хрена за душу твой рассказ не трогает. Видишь, какие мы тут черствые?

Уголовник заткнулся.

Среди найденных вещей было все, кроме денег. И украденного парусинового портфеля тоже не обнаружили. Колычев взял Гришу за воротник и потянул к себе. Глянул недобро, с прищуром.

— Где деньги?

— Какие деньги?

— Шесть миллионов!

— Скока-скока? — не поверил Гриша.

— Повторить? Ладно, для меня не трудно: где шесть миллионов рублей?

— Да будь у меня столько лимонов, я бы давно отсюда вместе с Сеней подался! — воскликнул Гриша. — Хочешь, крест поцелую?

— Не нужен мне твой крест. Где шесть миллионов, которые ты спер в Губфинотделе? — в третий раз спросил Колычев, сжимая воротник еще сильнее.

Лицо Гриши раскраснелось, глаза едва не полезли из орбит.

— Отпусти, начальник, — взмолился он. — Не брал я никаких денег.

— Врешь!

— Чистая правда, начальник. Мы с Сеней по церквям работаем. Ну, или то, что под руку подвернется, тащим. — Он захрипел, пуская из приоткрытого рта пузыри.