Мерлин же, который очень хорошо помнил, что он пригласил Сюань-цзана для спецкурса по творчеству Лу Ю, искоса наблюдал за ростом популярности спецкурса по шпилькам и не упускал случая вставить шпильку по этому поводу.

— Ну что, вы все еще продолжаете о высоте каблука у придворных? — спрашивал он за обедом.

— Да, я как раз закончил с эпохой шестнадцати царств и собираюсь перейти к царству Вэй, — сказал Сюань-цзан.

— Кончайте же вы наконец про свои висюльки и бирюльки, — раздраженно говорил Мерлин, — и приступайте-ка к творчеству Лу Ю!

— К творчеству Лу Ю бы поскорей, — говорил Мерлин спустя еще месяц. — А что, тема копоушек еще не исчерпала себя?

— Сказать по правде, вчера мы говорили только еще о законах поэзии в эпоху Тан, — разводил руками Сюань-цзан.

Нет, Мерлина решительно беспокоило то, что основной спецкурс по творчеству Лу Ю еще даже и не начинался, хотя он готов был признать, что Сюань-цзану виднее, но только не вслух.

— Ведь вы не предполагаете, дорогой брат мой, что я буду делать это публично? — спрашивал Сюань-цзан.

— Ну нет, конечно. Тут нужна подготовка. Но ведь вы отобрали себе троих учеников. Уж они, кажется, готовятся, готовятся…

— Они еще не готовы, — кротко обрывал его Сюань-цзан.

Сюань-цзан не страдал от недостатка слушателей: сидели даже на полу. Причем многим начинало уже казаться даже, что они что-то понимают. Горонви и Лливарху казалось уже, что они здорово все понимают и что, в общем, ничего особо сложного тут нет. Афарви ходил тоже и писал конспект иероглифами, там же, где не знал иероглифа, бледнел и ставил пиньинь[38]. Однажды Горонви и Лливарх, хихикая над рассказом Сюань-цзана о распутнике Ван Ляне, невзначай заглянули Афарви через плечо. Заглянув ему через плечо, они не могли не заметить, что их записи, в общем, несколько отличаются от записей Афарви.

— Я бы так не смог никогда в жизни! — от души сказал Горонви.

Афарви, услышав это, дополнительно побледнел и воспринял это не как выражение восхищения, которым это было, а так, как будто ему сказали, что он сумасшедший.

— А ты вправду можешь разговаривать с камнями? — спросила Крейри.

Фингалл еще не привык к тому, что он — большое чудо, а звезда его взлетела высоко и стоит в зените.

— Давай, — сказал он безропотно.

Крейри поспешно протянула ему невзрачный синий камешек на замызганной веревочке.

— Ювелирный азурит из медных рудников Катанги в Заире, — сказал МакКольм. — С рынка в Лубумбаши, в юго-восточной области Шаба, среди малахита и других азуритов его переправили в Джафну и оттуда морем — в Мадрас. Там их ссыпали из мешочков в ларец, и двое купцов торговались за них, мешая несколько языков и диалектов. На базаре в Калькутте весь ларец перекупил араб, очень загадочный. У него в доме всегда были спущены все шторы и занавеси. Однажды он перепродавал куда-то на запад оружие и для виду засыпал сверху в ящик азуриты. Так они переехали границу. Там, в маленькой деревне на склонах потухшего вулкана…

МакКольм отметил, что профессор Финтан, проходя мимо, покосился на него.

— …твой азурит украла обезьяна и уволокла на крышу. Оттуда она скалилась, показывала рожи…, — продолжал МакКольм, размышляя, что это за выражение было на лице Финтана. — Но у обезьяны отобрал его швейцарский натуралист, который фотографировал с этой крыши виды. Азурит поехал в Европу.