Однако в первый же день Прошку постигло великое разочарование. В четыре часа утра кто-то затряс солдата за ногу.
Приоткрыл Прошка глаза, смотрит – Суворов.
– Вставай, добрый молодец, – говорит Суворов. – Долгий сон не товарищ богатырю русскому.
Оказывается, Суворов раньше всех подымался в армии.
Поднялся Прошка, а тут еще одна неприятность. Приказал фельдмаршал притащить ведро холодной воды и стал обливаться.
Натирает Суворов себе и шею, и грудь, и спину, и руки. Смотрит Прошка, выпучил глаза, – вот так чудо!
– Ну, а ты что? – закричал Суворов. И приказал Прошке тоже облиться.
Ежится солдат с непривычки, вскрикивает от холода. А Суворов смеется.
– В здоровом теле дух, – говорит, – здоровый. – И снова смеется.
После обливания вывел Суворов Прошку на луг. Побежал фельдмаршал.
– Догоняй! – закричал солдату.
Полчаса вслед за Суворовым Прошка бегал. Солдат запыхался, в боку закололо. Зато Суворов хоть и стар, а словно с места не двигался. Стоит и снова смеется.
И началась у Прошки не жизнь, а страдание. То устроит Суворов осмотр оборонительным постам – и Прошка целые сутки в седле трясется, то учинит проверку ночным караулам – и Прошке снова не спать. А тут ко всему принялся Суворов изучать турецкий язык и Прошку заставил.
– Да зачем мне басурманская речь? – запротивился было солдат.
– Как – зачем! – обозлился Суворов. – Турки войну готовят. С турками воевать.
Пришлось Прошке смириться. Засел он за турецкий букварь, потел, бедняга, до пятого пота.
Мечтал Прошка о тихом месте – не получилось. Хотел было назад попроситься в роту. Потом привык, привязался к фельдмаршалу и до конца своих дней честью и верой служил Суворову.
«Пахучка»
Из Петербурга на службу к Суворову прибыл молодой офицер. Князь Мещерский. Одет офицер по последней моде: щегольский мундир, башмаки лаковые, шелковые чулки до самых колен. Напомажен, напудрен.
Явился поручик к фельдмаршалу на доклад, словно не в штабную избу, а на званый обед во дворец пожаловал. Втянул в себя Суворов непривычный запах.
– Помилуй Бог! – воскликнул. – Пахучка!
– Что? – не понял Мещерский.
– Духи, говорю, – произнес Суворов, – пахучие.
– Французкие, – похвастал поручик.
Смотрит Суворов на приехавшего и опять «восхищается»:
– А наряд-то, наряд-то какой! Чудо-наряд! И, должно быть, немало плачено.
– Полтысячи золотых, – с гордостью ответил Мещерский.
– Помилуй Бог! Помилуй Бог! – воскликнул Суворов. – А не прокатиться ли нам, милый, верхом? – вдруг предложил поручику.
Обрадовался молодой офицер. Сели они верхом на казацких коней. Тронулись. Сидит Мещерский на коне – собой любуется: вот он, мол, какой – и молодой, и красивый, и рядом с Суворовым едет.
Целый день таскал Суворов за собой новичка по разным местам. Выбирал дорогу неезженую. Гнал лошадей через грязь и болота, через овраги и перелески. Дважды пускал вброд через реки.
Едет Суворов и все приговаривает:
– Подумать только, полтысячи золотых!
Только Мещерский уже понял, в чем дело. Больше не хвастает. С грустью смотрит он на щегольский наряд, понимает – ни за что ни про что пропадает наряд.