Андрей выхватил из кармана брюк маленький «маузер» калибра 6,35 мм. Пистолет последнего шанса. Шесть патронов, военные считают его оружием несерьёзным, для дамской сумочки. Но, если знать – куда стрелять, да ещё расстояние до цели 2–3 метра, то вполне достаточно. Бах-бах-бах! Три выстрела подряд, как автоматная очередь, в головы! Тела ещё не упали, как он повторил выстрелы. Рухнули. Андрей перевёл дыхание. Повезло, причём крупно. Если бы полез за «вальтером» в кобуру, потерял секунду. Кто-нибудь из солдат саданул бы по башке в пилотке прикладом карабина, и всё, алес капут!

Поднял фонарик, исправно светивший, нашёл на тротуаре удостоверение своё, потом осветил лица убитых. С Савицким понятно. А кто другие?

Надо запомнить и сравнить с ориентировками. Но их сотни. Обыскал, вытащил из карманов всё – документы, портмоне, деньги. У всей троицы увесистые пачки советских рублей. Не носят советские военнослужащие при себе столько налички. Деньги – денежное довольствие – идут на денежный аттестат. И большинство семейных людей отсылают его домой. Такие аттестаты позволяли многим выжить. Тех продуктов, что отоваривали по продуктовым карточкам, не хватало. За деньги на базаре можно было купить многое, но цены от довоенных взлетели в десятки раз. Кому война, а кому мать родна. Мошну набить, пока возможность есть. Документы инвалида-фронтовика, у самого рожа круглая, красная, салом приторговывает. И справка из сельсовета есть, что кабанчика прирезал. А кабанчик всё не кончается.

Такие тоже были. Даже в осаждённом Ленинграде. Выменивали у истощённых людей за золотое обручальное кольцо буханку-две чёрного хлеба. Или за фамильное столовое серебро с вензелями давали две селёдки. Прибыль бешеная! Неужели селёдку в Неве сами поймали? Её там отродясь не было. Видимо, кто-то на продовольственных складах работал, был в деле. А ещё санитарки в больницах или госпиталях. Привозят на саночках умирающего от голода, а он шепчет санитарке:

– Золото у меня в белье зашито.

И сам, упокоенный, что не уйдёт золото с ним в могилу, отходит в мир иной. Кто-то из санитарок ценности сдавал в фонд обороны или в больничную канцелярию. Но были и другие. В годину, тяжёлую для Отчизны, всегда находится пена.

Фонариком подсветил – не оставил ли чего? Мог обронить случайно. На следующий день просмотрел ориентировки, один из убитых там был ещё с сорок третьего года, а другой не числился. И про этих начальству промолчал, хотя обязан был рапорт подать. Но это разбирательство, нервы.

Сорок четвёртый год для Красной армии был наступательным. Что ни день, то в сводках звучали всё новые освобождённые населённые пункты. И уже изменились настроения в стране, появилась надежда на победу. В принципе, в победу верили и в тяжёлых сорок первом – сорок втором годах. Но надежда эта была зыбкой, особенно когда немцы стояли под Москвой, а потом на Волге. Изменилось настроение и в армии. Хотели немцев добить в их логове, взять Берлин, а Гитлера после суда казнить публично. Но если раньше в письмах с фронта даже между строк зачастую читалась безысходность, то теперь появились мысли о послевоенной жизни. Письма военная цензура читала, где были даже намёки на дислокацию воинской части, вымарывала чёрными чернилами. По итогам прочитанного цензоры составляли обзоры. Руководство спецслужб и страны желали знать настроение людей в тылу и действующей армии. Люди осторожные писали намёками, иносказательно.