— Ну, ты, знаешь, как кореша поддержать, в натуре, — закашлял Чапа.
А Фельдшер его уже не слушал, он помахал рукой прохожему:
— Товарищ, товарищ!
Пролетарского вида прохожий тут же подбежал к ним:
— Товарищи, что с вами?
— Мы сотрудники УгРо. На нас напали бандиты. Найдите нам извозчика, нам надо в больницу.
— Я сейчас поищу, — обещал прохожий, собираясь уходить. — Держитесь.
— Стой, — окликнул его Чапа и достал из кармана комканую кучу окровавленных денег, — слышь, мужик, половина твоя будет, половина извозчика, давай пошустри, брат, пошустри, а то я тут лапти загну. Юшка из меня хлещет, аж смотреть жалко.
— Я сейчас товарищи, держитесь.
— Держитесь, — передразнил его Чапа и собрался, было, прилечь.
Но Фельдшер глянул на него и сказал:
— Ляжешь — сдохнешь.
— Чё и лечь нельзя, ну чё за жизнь, а? Это всё паскуду эта, шмальнула падла, и первой же маслиной хлопнула меня. Лярву, тварь найти нужно будет, я шалаве, наживьё, рыло обглодаю сам. Первый раз меня подстрелили… и то баба. На куски порежу.
— Ты бы помолчал, Чапа, ты уже весь бордюр своею юшкой заплевал, ты выживи ещё, прежде чем её искать будешь. — Фельдшер замолчал и поморщился от боли.
Чапыга повесил голову и, пуская кровавую слюну изо рта, тихо произнёс:
— Надо уходить с этой должности, очень она хлопотная.
Глава 11
Эфраим Маркович[22] смотрел на своего секретаря и наслаждался. Ему очень нравилась запах этой самки, в хорошем смысле этого слова. Он сидел и принюхивался, едва сдерживался, чтобы язык не высовывать. В его кругу такие отношения не поощрялись, так как считалось, что они мешают работе. Но всесильному Эфраиму Марковичу было можно. Кто бы ему запретил. Кто б осмелился ему запретить. Иногда он делал вид, что думает или поправляет пенсне, и не отвечал на её вопрос, только чтобы она поблагоухала ещё хоть немного в его кабинете. И тогда он прятал свои руки под столом и позволял мышцам расслабиться, и не держать нужную форму. И даже выпустить когти.
Раньше, когда царствовала золотая семья, таким, как Эфраим Маркович, приходилось жить за чертой оседлости, в нищете, и довольствоваться тем, что ему разрешали просто жить, без какого либо права размножаться, без права даже видеть самок, не то, что бы нюхать их, но теперь… Теперь он был вторым лицом в этом огромном государстве. И мог себе позволить столько самок, сколько хотел, и одна из тех, что он хотел, была его секретарём, стояла перед ним сейчас, готовая выполнять его распоряжения, но в данный момент, к сожалению, не готовая к спариванию.
— Что? — наконец произнёс он, делая вид, что не расслышал.
— Он ждёт уже семь часов, — повторила Татьяна, глядя на него зелёными глазами. — Сказать, чтобы ещё ждал?
— Да ладно, пусть заходит. Надоел тебе, наверное, уже сидеть там.
— Надоел, — она кивнула и сделала вид, что улыбается.
Улыбки у неё не получались никогда, не умела она улыбаться. Люди, видя её улыбку, думали, что она готовится напасть. Но Эфраиму Марковичу было плевать, что там думаю, какие-то люди, всё его естество требовало жарких, так, чтобы когти под кожу, и влажных объятий. Переплетённых тел и длительного изнуряющего спаривания до конвульсий, до судорог. Но Татьяна, даже за попытку приблизиться сейчас могла вырвать хороший клок шкуры, и Эфраим Маркович, понимая это, произнес, напрягая мышцы, чтобы снова принять нужный вид: