Ирина засмеялась:
– Тогда ты поговори с Егором, а я попробую шантажировать бывшего мужа алиментами. Если поставить перед ним дилемму – подмахнуть одну бумажку или еще двенадцать лет платить мне четверть всех своих доходов, я думаю, что он все же выберет первое.
Неожиданные каникулы закончились, и Гарафеев вернулся на работу. Кожатов успокоился, остыл, папашка его, видимо, тоже, потому что никаких репрессий Гарафеев на своей шкуре не ощущал.
Трудился как прежде, и, как и прежде, Кожатов заглядывал ему в глаза, улыбался и просил согласовать назначения, заинтубировать или поставить подключичку.
Гарафеев согласовывал, интубировал и ставил, потому что интересы пациентов прежде всего. Правда, он больше не улыбался Кожатову в ответ, но это не имело никакого значения.
Как писал Николай Васильевич Гоголь: «И он, как говорится, ничего, и они ничего».
Служебные заботы отвлекли его от мыслей про семейные тайны Тиходольских, к тому же Гарафеев вообще не имел привычки думать о том, что нельзя изменить.
Все это произошло много лет назад, если произошло вообще, и виноват Дмитрий или нет, но он уже мертв, а была ли Ульяна Алексеевна соучастницей или ничего не знала, все равно срок давности, наверное, уже вышел.
Какое-то время Гарафеев еще раздумывал, а стоит ли вообще рассказывать судье о своих наработках, то ему казалось, надо все сообщить, то наоборот. Зачем ставить перед беременной женщиной такую сложную во всех смыслах задачу?
Они со Стасом, что называется, прокукарекают, и до свидания, а бедной Ирине Андреевне придется как-то реагировать, что-то решать, а это в ее положении совсем ни к чему. Потом еще акушеры ни в один роддом не примут из профессиональной солидарности. Накатила бочку на нашего лучшего врача – иди рожай на улицу!
Но и эти мысли он вскоре оставил.
Лиза, кажется, нормально зажила со своим Вовкой, когда удалось его отлучить от материнской груди. Оказывается, мамаша давала ему денег на жизнь, почти сто рублей в месяц, от этого он так и наглел. В конце концов Гарафеев донес до него идею, что мужик должен быть самостоятельным, и Вова устроился на полставки фельдшером в психушку. А после того как муж стал добытчиком, у строптивой Лизы не осталось поводов отлынивать от хозяйства.
Жена окончательно переехала в комнату дочери, и почти с ним не разговаривала. Гарафеев подметал по нечетным дням, покупал себе чай, хлеб, ливерную колбасу и сушки и старался как можно реже бывать дома.
Каждое утро он обещал себе, что сегодня начнет искать работу в другом городе, и каждый вечер засыпал, не сделав для этого абсолютно ничего.
Соня так и не сказала ему, в кого была влюблена, хоть он несколько раз и пытался в более или менее грубой форме это выяснить.
– Ты дебил, если не понимаешь, что через двадцать лет это совершенно не важно, – только и сказала жена.
Гарафеев поинтересовался, зачем она тогда вообще подняла эту тему, но Соня не ответила.
Он понимал, что они становятся посторонними людьми, но не чувствовал этого. Хоть она теперь не готовила ему и не встречала на пороге поцелуем, как раньше, она все равно оставалась его Соней, девушкой, которую он когда-то полюбил.