Как говорила народный депутат профессор Подвысоцкая, «для советского врача нет неизлечимых болезней». Это она маленько погорячилась, но все же в нынешние времена ни от кишечной инфекции, ни от аппендицита люди расставаться с жизнью не должны.

Гарафеев стал листать дальше. Все общие слова, но и он помнил случай общо. Все-таки прошло больше двадцати лет, и какие-то подробности забылись. Надо взять историю из архива. Хорошо бы еще получить историю мальчика, чтобы сравнить клиническую картину, но он даже не знает точно, в какой больнице тот лежал.

Ладно, будем пока работать с тем, что есть.

Он сдал книжки и вышел на Невский.

Больничный архив уже закрыт, надо ехать домой, изображать перед дочерью семейную идиллию. Что ж, Соня двадцать лет этим занималась, ей не привыкать, а ему без тренировки трудновато.

Лиза так и лежала в своей комнате, а Соня возилась на кухне с ужином. Гарафеев втянул носом аромат жареного лука и загрустил. Раньше этот запах ассоциировался у него с уютом и Сониной любовью, а теперь непонятно, что и думать.

Переобуваясь, он взглянул в зеркало и растянул губы в улыбке. Сейчас Лиза поднимется со своего одра страданий и придет в кухню есть, а Соня не заслужила ужин в компании двух мрачных вывесок разбитых жизней.

В рамках семейной идиллии Гарафеев рассказал, как посетил сегодня Публичную библиотеку, Соня восхитилась, а дочь смотрела куда-то в пустоту.

Кажется, ей было глубоко плевать, как там у родителей.

– Ты бы поделала что-нибудь, Лиза, – сказал Гарафеев.

– Игорь, не привязывайся к девочке. Она сейчас в плохом состоянии.

– Так откуда хорошему взяться, когда ты лежишь целыми днями? Встань, соберись, займись чем-то, оно и полегчает.

– Нет сил.

– Знаешь, Лизочка, если ты думаешь, что чем глубже выкопаешь в себе яму отчаяния, чем больше тебе туда насыплется подарочков судьбы, то нет. Так оно не бывает. Это малюткой ты могла зарыдать, и сразу мы с мамой мчались тебя утешить, но теперь ты взрослая. Никто не прибежит…

– К чему эти нравоучения? – огрызнулась Соня.

– Да ни к чему, просто сколько можно изображать? Пусть или скажет нормально, что случилось, или сделает лицо попроще. Не надо, Лиза, на нас отыгрываться за свою рухнувшую жизнь.

Соня поднялась, обняла дочь и покрутила в адрес Гарафеева пальцем у виска.

– Да ничего не случилось! – буркнула Лиза. – Просто он меня заставлял все делать. И убираться, и готовить, и стирать, и все.

– Но ты же жена его, – оторопел Гарафеев.

– А почему я должна делать, а он отдыхать? Мы учимся одинаково, даже я иду на красный диплом, а он – нет. Может, я тоже хочу почитать, и с подружками посидеть, и на пробежку, а вместо этого должна щи варить. Да еще он будет харчами перебирать, вкусно-невкусно. Это несправедливо!

– Такова уж доля женская, – промямлил Гарафеев без особой убежденности.

– Вот ты, мама, могла так жить, а я не хочу.

– Лизочка, но у нас было иначе, – улыбнулась Соня, – ну да, папа у нас на кухне, конечно, не перетрудился, но он всегда работал на полторы ставки, чтобы обеспечить нас с тобой. Когда ты маленькая была, он трудился фельдшером на «Скорой», и после института тоже – то там, то здесь. Папа за любую работу хватался, лишь бы мы с тобой не нуждались.