Кульминаций этого неприятного дня стал звонок Бекки после ужина.

– Послушай, Джинни, нам не хватало только головной боли из-за воплей про тебя в таблоидах! Мы уже натерпелись после аварии, когда вас изображали двумя пьянчугами. Меня только и спрашивали: «Они с Марком что, алкоголики?» – Ее речи превосходили все написанное в таблоидах, и Джинни морщилась, прижимая трубку к уху. – Ты не представляешь, как тяжело нам с детьми и с Аланом видеть тебя на первой полосе «Энквайер» и читать болтовню про твоего четырнадцатилетнего дружка!

– У меня нет четырнадцатилетнего дружка, – поправила сестру Джинни. Бекки всегда была готова напасть на нее и осудить за все, что она делала. – У тебя впечатление, что я раздаю интервью?

– Это не обязательно. Вся твоя жизнь – мыльная опера. Когда вы с Марком работали в новостях, то не сходили со страниц таблоидов. Потом он напился и убил Криса, а ты была с ним. Теперь ты поселила у себя бездомного паренька и вцепилась в приходского священника, хотя это не твое дело. Гляжу – а ты на первой полосе «Энквайер» с «четырнадцатилетним дружком». Знала бы ты, как это нас всех смущает! Скольким людям я вынуждена давать объяснения! А ведь бедняга Алан еще и работает. Мы ведем тихую респектабельную жизнь, а ты вечно поскальзываешься на банановой кожуре и попадаешь в выпуски новостей, где тебе надирают задницу! Черт возьми, как бы мне хотелось, чтобы ты, наконец, унялась!

– Мне тоже, – отрезала Джинни. Сестра не на шутку взбесила ее своей черствостью и злобой. Блу слушал, что Джинни отвечает Бекки, с выражением боли на лице, но Джинни не замечала этого. – Мне бы тоже хотелось, чтобы ты стала взрослой и обратила внимание на мир вокруг, он больше спичечного коробка, где ты ютишься. Я выбиваюсь из сил, спасая ребятишек в Афганистане, а ты разъезжаешь в Пасадене между супермаркетом и химчисткой, воображая, что это и есть жизнь. Твой дом, твой бассейн, твои дети, твой муж! Может, иногда я достойна осмеяния, зато я живу. У меня тоже были муж и ребенок, но мне повезло меньше тебя, и сейчас я пытаюсь изменить жизнь других людей, вместо того чтобы сидеть дома и лить слезы. А ты только и можешь, что поносить меня и твердить, что все это «ненормально»! Честно говоря, мне безразлично, что ты думаешь о том, что мы с Блу судимся с католической церковью. Ты всегда смотрела на меня сверху вниз. Знаешь, у этого паренька больше силы духа, чем у вас всех. Ты хоть представляешь, чего ему стоило перестать молчать? Выступить против священника? А ты мне рассказываешь, что разоблачить священника, замучившего своими сексуальными домогательствами семнадцать мальчиков, – это аморально. Ты когда-нибудь перестанешь осуждать меня? Учти, с меня довольно! Тоже мне, королева!

Блу вытаращил на нее глаза, Бекки в трубке подавилась. Эта отповедь давно назревала, и вот Джинни прорвало – с большим опозданием! Она больше не могла выносить критику сестры по любому поводу.

– У меня все, – сказала Джинни, чувствуя себя гораздо лучше.

– У меня тоже, – дрожащим от гнева голосом сказала Бекки. – Хватит с меня! Не стану больше за тебя краснеть, объясняться, извиняться за твои причуды. Не втаскивай меня в свое дерьмо! Хочешь красоваться в таблоидах – красуйся, а мне это не нужно. Оставь меня в покое! – И она швырнула трубку.