— Простите, подполковник, — засуетился он, — пойдемте, у нас в туалете есть мыло, мы замоем пятно…

Он увел летчика в туалет и там тихо сказал ему:

— Вы что, с ума сошли? Болтаете, как тетерев на току! Ваша фамилия?

— Манцер, — ответил летчик. — Вилли Манцер, штурмбанфюрер! Я не думал, что нас так слышно…

— А итальянец? Вы же не мне болтали, а ему! Вы немец — не забывайте об этом нигде и никогда! Враг подслушивает, а он разнолик, наш враг, весьма разнолик и всеяден.

Манцер побледнел. Штирлиц заметил, что бледнеть он начал со лба, как покойник, и капельки пота появились у него на лице — мелкие, словно бисеринки. «Пьющий, — машинально отметил Штирлиц. — Пьет, видимо, вглухую, один — иначе нам бы уже просигнализировали…»

— Завтра позвоните мне по этому телефону, — сказал Штирлиц, вырвав страничку из блокнота. — Надо поговорить.

В восемь Гейдрих зашел к Шелленбергу.

— Едем за город, — сказал он, — попьем. Хочется посидеть в каком-нибудь маленьком крестьянском кабачке — только там я чувствую себя самим собой.

Он сел за руль тяжелого «майбаха» и погнал машину по тихим, пустынным берлинским улицам — город засыпал рано — к Заксенхаузену.

— Сказочная у нас природа, — заметил Гейдрих, когда машина, миновав Панков, вырвалась на пригородное шоссе, — лучше нигде нет. Сосняки, дубовые рощи — прелесть какая, а?

— Я не люблю дубовые рощи, они словно подражание олеографии, — сказал Шелленберг.

— Это не патриотично. Нужно любить дубовые рощи. Пруссия поразительна своими дубовыми рощами. Я люблю их в дождливые дни. Черные стволы и тяжелая упругость зеленых листьев… Как это строго и прекрасно…

— Я люблю море.

— Какое? Южное или северное?

— Южное.

— Шелленберг, я всегда подозревал, что вы плохой патриот. Ну что может быть прекрасного в южном море? Жара? Слюнтявость во всем. Северное море — ревущее, строгое, мужественное, с ним приятно сражаться, когда заплывешь на милю от берега, а валы идут на тебя и норовят утащить с собой — это я люблю.

— Вам надо было родиться морским поэтом.

— Я рожден моряком, я до сих пор вижу море во сне — наше северное, грозное море…

— А я во сне вижу берега Африки, громадные пустынные пляжи…

— Там кругом черные, Шелленберг, как можно?

Вдруг Гейдрих резко затормозил, и Шелленберг сначала не понял, что случилось, только интуитивно уперся руками в ветровое стекло. Что-то желтое, большое перескочило дорогу прямо перед радиатором машины, а второе — но не желтое, а скорее светло-серое — полетело в кювет, и Шелленберг понял, что это олененок, которого задело крылом «майбаха». Гейдрих бросил машину прямо на середине пустого шоссе и побежал к кювету. Олененку перебило ногу, он весь дрожал, и кровь, сочившаяся из открытой раны, обнажившей белую, сахарную кость, была темной, дымной.

— Боже, какой ужас, боже мой, — прошептал Гейдрих.

Он поднял олененка на руки, положил его на заднее сиденье и, развернув машину, помчался обратно в Берлин. Разбудив сторожа ветеринарной лечебницы, Гейдрих послал его за врачом, и дрожь перестала его колотить лишь под утро, когда олененок уснул, вытянув перебинтованную, положенную в шину стройную ногу…