— Ты хоть знаешь, где твой сын теперь? — неожиданно спросил Марон. — Слыхала?

Мать Мелитина внутренне насторожилась: показалось, будто проверяют ее, выпытывают об Андрее. Только бы не навредить ему!

— Не слыхала и слышать не желаю, — уверенно сказала мать Мелитина. — У него свой путь, у меня свой — Богу служить.

— А сын твой нам служит, — засмеялся Марон и махнул короткой рукой. — И служить будет!

Усатый взял ее за рукав, потянул к двери.

— Пойдем, бабка! Мы с тобой сговоримся, побеседуем по-свойски. Я тоже вроде святого отца, так найдем общий язык. Пошли!

Они спустились во двор, и мать Мелитина зажмурилась от яркого солнца. «Господи, — подумала она, — свету-то сколько на земле! Весна какая ясная нынче. Теперь я укрепилась, теперь жить буду. Жив мой Андрейка!»

Усатый ввел ее в отгороженную часть двора, отомкнул дверь в погреб, а сам встал в сторонке.

— Заходи, бабка! Да живо, а то весь аромат выпустишь!

Мать Мелитина открыла дверь, шагнула на первую ступень и задохнулась от зловония. Перекрестилась и пошла вниз по осклизлым ступеням. «Вот они, муки адовы, — подумала она. — И за это благодарю Тебя, Господи!»

— Хороший погребок был, — сказал сверху усатый. Да испортился, из выгребной ямы туда утекло. Потерпи, сейчас дедка твоего приведу, чтоб не скушно было!

Дверь захлопнулась. В свете тусклой лампочки мать Мелитина увидела нары во всю ширь погреба. Под ними черно поблескивала вода. Кругом мерзость и плесень. Скоро тот же сотрудник привел Прошку Греха. Мать Мелитина приняла его, спустила по ступеням и усадила на нары.

— Крепись, тятенька, молитвы читай, — приговаривала она. — Переможем, и это переможем с тобой.

— Подумай посиди, — наказал усатый. — Вспомни, как агитацию вела, зачем в Москву собирались и кто посылал. Вспомнишь — стукни в дверь.

Лежать и сидеть на нарах было нельзя — холод медленно сковывал спину, стоять можно было лишь согнувшись, чтобы не упираться головой в загаженный свод. Самое разумное — на коленях…

Прошка Грех задыхался, пучил глаза.

— Мы с тобой, дочка, в ад попали? В ад? — спросил он.

— Нет, тятенька, на земле мы, на грешной земле…

Он не понимал, твердил свое:

— Эко в аду-то как!.. А будто в погребе у свата. У владыки-то, помнишь? Я к нему за кагором лазил…

— Ты молчи, тятенька, а я говорить буду, — она достала из котомки полотенце, смочила его святой водой, приложила к лицу отца. — Помнишь, как ты маленьким был? Помнишь?

— Не-а, не помню… — пробубнил Прошка.

— Ну, вспомни, вспомни… — молила мать Мелитина. — Вспомни, родненький! Ты еще в Воронежской губернии жил, ну?

— Помню… — тихонько засмеялся Прошка Грех. — Помню!..

— А грозу помнишь? Туча черная, молнии яркие и ветер, ветер… Потом ливень, все кипит, пузырится и пыль оседает…

— Помню, — шептал он. — Мы босиком пляшем… Мама! Мамочка!

— Вот-вот, сынок, босиком! — счастливо рассмеялась она. — И я с тобой босиком! Побежали! Побежали, сыночек, ну? Не бойся, дай ручку! Ты только держись крепче!..

И они побежали. Туча сваливалась к горизонту, ливень еще хлестал — светлый, частый, и гром ворчал над головой, но уже высвобождалось из черноты солнце и косые лучи его прошили пространство, озаряя влажную чистую землю. Они бежали под слепым дождем и смеялись; они были мокрыми до нитки, и белые волосенки сыночка прилипли ко лбу, а у матери отяжелевшие косы тянули голову назад. Но от этого бежать было легче и смеяться вольней, прямо в небо. Под босыми ногами сверкала вода, земля была теплая, грязь чистая, и воздух, смешавшись с дождем и солнцем, заискрился, задрожал, а потом и вовсе превратился в радугу. Сыночек вырвался и взбежал по ней вверх, засмеялся — не догонишь! — но мать успела схватить его и ссадить на землю. Он же никак не унимался; он бежал, шлепая по лужам, и махал ручонкой, разбивая цветы радуги. Они клубились, как дым, смешивались, и ненадолго возникало вращение света, а попросту — брешь. Однако не так легко было порвать радугу: она не висела на месте. Все семь цветов ее брали начало из земли, возносились высоко в небо и снова уходили в землю. Она текла, струилась, как ручей, неиссякаемый до тех пор, пока есть вода, земля и небо. Они бежали и смеялись…