Муравейник в застекленном ограниченном пространстве — какой жуткий и многозначный образ-символ! Символ устанавливаемого кем-то предела в развитии, символ искусственно вносимой обреченности на инфернальность, бесконечно повторяемый круговорот низших форм жизни. И предел этот — венцу Природы, человеку. И предел этот — народу, который всей своей предыдущей историей доказал способность и к освоению огромных земных пространств, и к проникновению в сокровенную суть понятий об окружающем мире, о законах Вселенной. (Может, и поставлен был этот предел потому, что чьим-то неведомым целям мешала эта устремленность в даль и высь, этот гигантский размах, эта богатырская игра мощных народных сил?)

Муравейник под стеклом… Зловещий смысл насильственного эксперимента над массами живых существ. Только достроят свою пирамиду до сверкающих высот стеклянного потолка — и рука Шиловского несколькими энергичными движениями вновь разворошит, разрушит — «до основанья, а затем…» (как поется в знаменитом гимне только у нас, в общепринятом переводе на русский язык. Подумать только! Ни французы, ни англичане, ни немцы, возможно, далее и не подозревают, как радикально искажен смысл известного творения Эжена Потье: они ведь вряд ли занимались обратным переводом с русского на свои языки, они пользовались оригиналом, где столь бескомпромиссного сокрушительно-разрушительного смысла не вкладывалось).

А какой корм придумал «биолог Шиловский для своих подопечных! Живая черепаха… Ее защитный панцирь, „выкованный самой природой — для естественных условий, в этом случае бессилен и обрекает ее на смерть долгую и мучительную — заживо быть съеденной: муравьи, „малые мира сего“, проникнут всюду. И вновь при чтении романа возникают ассоциации неожиданные и странные… Вот, скажем, комбеды на селе. Можно было припрятать достояние свое, хотя бы самое необходимое, для возобновления жизни обязательное, укрыть в хитрые мужицкие закрома — не достать городским продотрядам. Но свои-то „малые“, свои-то бедняки — они и под панцирь черепахи заберутся, обгложут дочиста. Тем более те, кто бедны были не по чьей-то злой воле, а по собственной лености — ведь были же и такие! Оказывается, если „есть миром“, то ничего не останется и от единоличного «мироеда“, стоит лишь сменить знак власти…

Да что муравьи — муравейник лишь экспериментальная модель для профессионального революционера, у которого за плечами даже лекции в Сорбонне. С людьми — существами не просто живыми и социально организованными, вроде муравьев, но еще и мыслящими — намного сложнее. Они ведь могут взбунтоваться и любые преграды — не только стеклянные — сокрушить в ответ на бесконечное, перманентное разрушение их уклада жизни, самих его устоев. Вот и нужны шиловским такие, как Андрей Березин, с неисчерпаемой жизненной силой, взвихренностью и сумятицей чувств и мыслей, но — направляемые умелой рукой, повязанные кровью жертв, вольно или невольно повстречавшихся на крестном их пути…

Только просчитаются Шиловский и его наставники (а ведь за ними фигура невыдуманная и куда более известная — Лев Троцкий!). Прозреет Андрей Березин — в мучениях, вновь и вновь сдирая коросту с души своей, как сдирал коросту с раны, чтобы не отключиться, не заснуть, читая — для науки — ряд жутких в своем однообразии приговоров несчетным жертвам ревтрибуналов, прозреет, хотя повязал его Шиловский — пытался повязать! — кровью не только мертвых, но и родственной кровью живых. Прозреет — и уйдет от предназначенной ему страшной службы. Уйдет старинным русским способом — в нети. А когда поймет, что спастись самому — это еще ничего не значит, и нельзя спастись в одиночку, тогда примет он страдание вместе с народом и под чужим именем добровольно пополнит население ГУЛАГа…