— Замуж ее взял — грех покрыл, клялась честною быть, а жила курвою… А тебе, — посмотрим, — может, и ничего не будет… Поглядим еще… Василия позови, ступай… Чаю мне принеси! Да пока — сама хозяйствуй, не первый год живешь тут, порядки знаешь. Не бросать же мне из-за ней хозяйство в доме.

В столовую принесла чаю и вместе с Василием из трактира вернулась.

— Сиделец где?..

— С утра не был и на сдачу ничего не оставил, — бегал к нему — замкнуто…

— Вчера был?..

— До конца досидел… А сегодня его не видал никто.

— Замок сорви, пойди к нему, погляди.

Пошел, а на столе в кучке мелочь серебряная с медяками и бумажками, а в стороне конвертик с надписью — «Хозяину Касьяну Парменычу, по делу поджога Дракиных, сдачу».

Принес Василий, подал пакетик, — старика в жар бросило…

— Удрал, мерзавец, — теперь ясно… Ступай, позову тогда…

А Дунька опять причитать:

— Она это, она с ним орудовала… Истинно ваше, — мерзавец!..

И пронеслось у старика в голове, уж не Гракиной ли помогла с Афонькою, оттого и жила с ним, и дела не кончил — водил за нос, и опять пронеслось новое, — ну, видно, придется на второй взнос отложить пожарец, опять Петровича, видно, брать помощником… И как что подсказало пойти посмотреть в конторку ореховую, — сердце екало от предчувствия, когда шел в молельню, — Дунька со стола убирала посуду, — в стакан слезы скатывались со щеки половевшей и от злобы, и оттого, что задушила она Марью Карповну.

Копеечную свечку зажег и тот же лампад синий, — только поплавок повыше выдвинул… По привычке на скамеечку стал и за Казанскую просунул руку, — ключик нащупал и даже подумал, что на том же месте висит, значит все в порядке, и все-таки отомкнул конторку. И в конторке порядок — мелочь не тронута — лежит пачками. Кожаный бумажник достал — рыться начал и не мог доискаться векселечка Гракиной, Феклы Тимофеевны.

Голову как ожгло…

— Она это… Ох!..

И грохнулся перед образами замертво и аналойчик на себя повалил вместе с лампадиком синим, новый сюртук облил маслом; выпали свечи, в ногах рассыпались… Дунька услышала грохот — вбежала с лампой… Лежит хозяин… Послушала сердце — стучит, — жив значит. Сбегала за водой в кухню, голову ему поливала, сама раздела и на постель уложила, — очнулся старый и замычал, шевеля рукою, будто к себе подзывал — подошла… Глазами показывать стал на хозяйкину комнату и на себя, глаза закрывая с силою.

Хотел и другое, может, что показать знаками, да была перед этим мысль на себя вину принять Дунькину, потому ему, как мужу, ничего не сделают, — свидетели на то есть, а как начала Дунька, смекнула по-своему, догадками говорит старику Касьяну, так мысль к нему давешная воротилась и стал кивать головой утвердительно.

— Говорить, что не я?.. Хозяйку?..

Головой качнул.

— Сами ее, значит, кончили?!.

Опять мотнул…

На колени подле него стала.

— Да чем же я, батюшка, заслужила милость вашу?! От каторги, от тюрьмы спасаете… Век за вас буду бога молить, за благодетеля моего… Рабой вам буду по гроб покорною…

Касьян старым подбородком подергал, отчего бороденка затряслась седенькая, и глазки сощурил, даже сборочки у переносицы собрались мелкие.