Не слышала, как и хозяин, точно чувствовавший, что безо времени вернулся и, входя, сердито сказал:

— Что вас тут, придушили, что ль?

Очнувшись от слов хозяйских, опять как безумная Дунька вскочила с пола.

— Это я, я, Касьян Парменыч, — я ее придушила.

В полумраке не мог еще ничего разглядеть старик и спросил гневно:

— Кого придушила?!.

— Марью Карповну придушила, хозяйку вашу…

— Как придушила?..

— Сама я ее, руками… Афоньку она моего к себе допускала. И после того, как невестой его, женой ему стала, и тогда к себе призывала, ночевал с нею… За это ее… сама… руками…

Руками размахивала и позвякивала гранатками и про них вспомнила:

— Кабы только жила с ним, а то откупалась, подарки давала, вот эти сережки дала перед тем, как вам, Касьян Парменыч, на три дня уезжать было, — на, говорит, тебе, Дуняшка, память будет… Это, чтоб я про Афоньку молчала, отпустила б его к ней ночевать. Я и спрятать ему отдала, — пусть, думаю, напослед побудет с хозяйкою, без вас перед свадьбою моей пусть уж она, от одного раза последнего не убудет мне, и в другой раз она тож подарила гранатки эти, — вот они, — теперь вот, совсем недавно, я и их отдала Афоньке спрятать и опять допустила его до Марьи Карповны, чтоб совсем в последний побывал, да и кончено, и опять он без вас ночевал тут, — Наумов-то правду говорил тогда, да Афонька меня улестил: подожди, говорит, Дуня, все равно не люблю я ее, тебя только одну, а нельзя мне у ней не бывать, потому, говорит, дело у меня важное с хозяином есть и должон я быть при хозяйке, чтоб доподлинно знать все про дело-то это, — подожди, говорит, о Покрове повенчаемся, сами будем хозяевами, тогда с места сойду и ни ногой к хозяйке. И в бане-то она с ним была, — опять и тут меня улестил анафема этот, — коли что, спасай, говорит, свою барыню, — пока дело не кончу с хозяином — помогать должна. С того дня и я от него понесла, — в бане, значит, слюбились мы, — на четвертом я, Касьян Парменыч, — что ж делать-то мне?.. Афоньки-то нет моего…

— Как нету? Куда ж деться он мог?

— Сама сказала, что не вернется больше… А он что, подлюга!.. Надругался надо мной, а сам убежал… Заодно они были, она услала его… Потому подарки-то ее — сережки с гранатами — воротил ей — с подарками-то было расстаться ей жаль… Заодно были. Вчера убежал, вечером… Услала меня за бельем к монашкам, а сама и обделала, — чисто обделала, да еще издеваться давай надо мной утром, — сережки с гранатками показывать… Взяло меня за сердце… Говорит, — и Афонички твоего нету, не видать больше, а сережки-то вот они, и гранатки тут, да еще что, — я с горя плачу сижу, а она потешается… перед глазами ими поматывает… Не выдержала… в глаза ей вцепилась, а она меня цап за руку и укусила… Я и не выдержала, в глотку ей вцепилась, и сама не знаю, как придушила — гляжу, кончилась… Сама ее… Касьян Парменыч, — всю правду вам, как на духу, — теперь что хотите делайте…

Молчал старик, бороденку свою теребил, глазки щурил, усмехался зло… Кончила Дунька…

— Туда и дорога ей…

— А мне-то что будет?.. Касьян Парменыч, батюшка!..