И замолчала Галкина. Всю правду свою рассказала и умолкла.
Феничка тихо над столом всхлипывала, слипались глаза от слез, и не плакала, а текли они по щекам сами на рукавчики мокрые.
Поднялась Гракина и вслух высказала решенное:
— Завтра уедем мы! Там видно будет…
Без Галкиной Антонина Кирилловна с дочерью собралась наспех, на станции из вагона крикнула:
— Напишу тебе… Видно будет!.. Оставайся тут.
VII
Осталась Галкина душу свою толить смрадную.
К обедне пошла, подле клироса стала, как с Николкою уговаривалась.
Еле дождаться могла, когда обедню кончат, сердце от радости екало.
Кудрями тряхнул, обежал с солеи после креста, — к Галкиной.
— Твоя-то краля уехала, мать увезла сегодня с первым.
Глаза на нее выпучил.
— Да ты постой, погоди, — с братьями говорить будет, отдадут еще, может писать будет, заходи узнавать.
К приятелю побежал, к Афоньке, выслушал тот заспанный, и стали решать, судить да рядить. Афонька и вправду подумал, что выгорит у приятеля дельце начисто, призадумался, как ему быть, не в монастыре же вековать до старости.
— Никол, я с тобой пойду к Галкиной, обещал же ты не забыть меня, на хлеба взять вольные, может, и у меня что выйдет — попробую.
А сам думал, что помрет же старик Галкин, еще в прошлом году говорила, что недолго ждать; полюбила б только. Я уж ей по совести угожу. Сколько их уезжало плакало, только допнуться, а там сама не отстанет да еще и полюбит, тогда все, что хочешь, делай. Недолго ведь старику чужой век заживать, что ль, а не то и попасть чем можно — окочурится.
И Николке сказал:
— Недолго поживет старый и на мой век ее хватит. Так, что ли? Так ты заходи, делать так вместе, вместе и поедем в губернский к ним.
И только в глубине где-то (и не мысль даже, а так, вроде тумана будто) в голове полезло бессознательно, — к Феничке ближе. Ходить к нему буду, к приятелю, другу милому. Забыть того не могу, как на бревнах руки ее ловил, и будто невзначай Николаю сказал, чтоб рассеять у него подозрение, что не к Феничке он приставал, а заигрывал с Галкиной, — на будущее время рассеять хотел подозрение у приятеля и сказал:
— Помнишь, как в первый раз еще, когда ты с Феничкой познакомился, я и тогда начал гулять за Галкиной.
Только мысль скреблась тайная, точила ему сердце как мышь, по капельке да по капельке и камень не выдержит, не то что сердце молодой бабенки, и подточу я у Фенички в свое время сердечко словами ласковыми. И приятелю невдомек будет, потому жить буду Галкиной — в нос не клюнет, вот как… А Феничка-то должно ласковая, полюбит кого, что хочешь делай.
Уговорились приятели дело обделать, чтоб комар не подточил носу, и Мишку отшить условились по-келейному. И на горбину с пробоиной не поглядел Афонька рыжий, пошел к Галкиной. Не с первого чаепития начал купчиху ласкать, а полегонечку. Первые разы и Николка сидел вместе, только больше молчал, пригорюнившись, опечаленного из себя разыгрывал, утешения ждал — помощи.
Потом и письма приходил писать к Галкиной.
И не в ящик просил бросать, что подле двора конского на столбе сосновом прибит, а на руки ему отдавать, потому соблазняется братия житием мирским богомольцев и дачников и не то, что открыточки, а и клапаны у конвертов открывает искусно и прочитывает над огарком рукописание о делах и делишках, о любви многоскорбной и радостной и за особую плату и докладывает почтарь, кому из братии знать полагается, для провидения чудотворного во врачевание душ уловляемых. Спокон века заведено так, — а игумену, как на духу, почтарь рассказывает с подробностями.