Кастрюля знакомая, а принес ее другой человек? Как это понимать? Есть ли в этом какой-то смысл? Ни невесты, ни матери у меня в этом городе нет: они далеко отсюда, за линией фронта. Значит — это весточка с воли. Не веря еще в удачу, он продолжал рассматривать посудину. Почувствовал, что одна из ручек держится слабо. Он попытался открутить ее, но страшная боль обручем стянула голову. Перед глазами замельтешили красные круги, подступила дурнота.

Когда боль чуть приутихла, в сознании возникла мысль: «Почему фрицы ничего не спрашивали о Захаре Буйнове? Что с ним случилось? Может, удалось бежать?»

Узник тяжело вздохнул. Снова вернулся к пустой кастрюле... Крысы — сволочи. Он вспомнил, что у него в кармане должна еще остаться картофелина, берег ее про черный день. Куда уж чернее! Он отломил кусочек и осторожно просунул его сквозь распухшие, разбитые губы... Но картошка была маленькая, и после нее еще больше захотелось есть.

В камере становилось все холоднее. Или, быть может, это его избитое, обессиленное пытками и голодом тело уже не в состоянии было бороться за жизнь? Нет, не возьмешь! Он плотнее запахнул полы ватника. Сжался в комок, колени подтянул к подбородку. Стало немного лучше. Решил снова заняться шатающейся ручкой — не давала она ему покоя.

Повернулся к двери спиной, чтобы скрыться от глаз тюремщиков, и, передохнув, стал внимательно и со всех сторон осматривать посудину, отгибать и без того слабую ручку. И тут он заметил под ручкой кастрюли сплюснутый, еле видимый среди остатков каши клочок бумаги. Руки его дрожали, когда он осторожно извлек этот клочок.

Бумажка была мелко исписана острым карандашом. Ему удалось разобрать и понять основной смысл записки.

Загремел запор двери. Узник вздрогнул, быстро скомкал бумажку. Взгляд его тревожно метнулся по камере: куда спрятать?! Он сунул бумажный шарик в рот, давясь, проглотил его. А дверь уже открылась, и рядом с ним что-то тяжелое рухнуло на бетонный пол.

— Эй, хозяин! Принимай гостя! А то, видать, совсем заскучал тута один-то! — крикнул тот же пожилой тюремщик, считая, видимо, своим служебным долгом каждый раз обязательно поиздеваться над заключенным. Однако, видя, что тот не отзывается на его слова, пробурчал какое-то ругательство, подхватил с пола кастрюлю и захромал к выходу. Дверь с оглушающим грохотом и скрипом захлопнулась.

Полежав еще некоторое время, узник медленно поднял голову. В метре от него, скорчившись в три погибели, лежал человек в грязной, прожженной солдатской шинели, старой красноармейской ушанке, плотно завязанной под заросшим подбородком. Незнакомец тихо застонал, пошевелился, но глаза не открывал. Узник пристально всмотрелся в гостя: «Кто он? Друг? Враг? Не подсада ли?» — и решил первым не заговаривать. Он свернулся в комок и попытался заснуть... Но ему мешало уснуть письмо с воли.

Все же он заснул и спал долго. Пришел в себя от пинков и ругани тюремщика.

— Эй ты, барин! Разлегся! Не у тещи в гостях!

Он приподнялся с пола, но встать сразу не мог, а тюремщик злобно орал:

— Сколько тебе говорить, зараза? А ну встань!