Говоря все это, Буйнов не обращал внимания на избитого, грязного и заросшего пленника. Он явно не узнавал своего бывшего напарника.
— Ну что ж. Рад за вас. — Кивнув на Титова, Шранке сказал: — А теперь посмотрите внимательно, кто у нас в гостях?
Буйнов повернулся, пристально посмотрел на человека, сидевшего на табурете. Узнал его, улыбка мгновенно слетела с лица. Он окаменело смотрел на Титова.
— Ну как, узнаете своего партнера?
— Да, герр майор, — еле выдавил из себя Буйнов. — Но он так изменился! Да и потом я думал, что...
Гитлеровец засмеялся, откидываясь назад.
— Ну что вы?! Он еще дышит, как видите, и вполне в здравом уме... А вы не желаете поговорить с ним?
Буйнов кашлянул в кулак. Лицо его стало растерянным. Шагнул поближе к Титову, извиняющимся тоном сказал:
— Здравствуй, Володя! Ты так изменился, что тебя не узнать.
Партизан улыбнулся непослушными губами.
— А-а, Захар Петрович, дорогой! Живой? Хорошо! А я так боялся за тебя... Сколько дней прошло, а о тебе ничего не слышно. Рад видеть тебя живым!
Буйнов снова улыбнулся, но улыбка была у него какая-то натянутая, неестественная.
— Как видишь, Володя... Живу пока, как говорится.
Титов вздохнул.
— Вижу, что живешь, и неплохо, а вот меня искалечили, как бог черепаху! — недобро пошутил партизан.
— Но почему? — спросил Буйнов.
— Как почему? Я же попал к ним в плен.
— Ты прав. Но это не главное: и с врагами можно договориться, если захочешь! А ты, наверное, упорствуешь и не идешь на компромисс, молчишь? И напрасно! Жизнь дороже всего на свете! А ты еще не осознал этого...
Титов готов был кинуться на предателя, но сдержал себя и, как бы слабея духом, прошептал:
— Да нет, Захар Петрович, не особенно я упорствую. Но, понимаешь, не могу же я говорить то, чего не знаю. Или то, что меня лично не касается.
Буйнов пожал плечами.
— Возможно, и так. Но все же...
— Не могу я рассказать и о том, что делали другие товарищи. Разве я не прав?
Буйнов смотрел на Титова внимательно, но, видимо, не понимал, куда он клонит. А Титов повторял, что не может говорить о том, что ему точно неизвестно.
Шранке молча стоял у окна, наблюдал.
— Лишнего, конечно, болтать не следует. Это — верно. Но то, что хорошо знаешь и что может представить интерес для следствия...
Титов перебил напарника.
— Захар Петрович, зачем же я буду говорить о делах других, когда они сами могут об этом рассказать?
Захар Петрович нахмурился:
— Постой, постой-ка, Володя, что-то я понять тебя не могу, о чем ты речь ведешь... Ты растолковал бы мне пояснее, в чем тут дело?
Партизан с досадой махнул рукой.
— Да чего ж тут не понятно? Я говорю о том, что я не могу рассказывать следствию о том, что делали другие. Ясно? Да и зачем мне валить на себя чужой груз?
Буйнов пристально посмотрел на него, спросил:
— Кого ты конкретно имеешь в виду?
Титов опустил голову, молча потер распухшие, покалеченные пальцы. Буйнов ждал.
Партизан вздохнул и наконец пояснил:
— Я имею в виду ту операцию, Захар Петрович, за которую лично отвечал ты. Они требуют о ней детального рассказа. Ясно тебе? А зачем же мне об этом распинаться, когда ты сам жив и здоров?