— Сейчас, — остановил жестом Балабан. — Офицером хочешь быть — будешь. А про ошибки и справедливость, так это тебе правда к политическим. Можете про это бакланить сколько угодно. Им ничего другого делать не остается, кроме мировой, мать ее так, революции. Вряд ли они тебя к себе примут.

— Мне и не надо. — Сейчас Игорь говорил абсолютно честно. — Я не против советской власти. Так вышло. Стечение обстоятельств, понимаете. Не интересно с политическими, немного послушал их на пересылках. Некоторые вещи по делу говорят. Но в целом не согласен.

— Никто и не просит тебя с ними соглашаться или не соглашаться, — терпеливо пояснил Балабан. — Просто знай: таких, как ты, Офицер, у нас уважают. Всегда можешь приходить. Не чифиришь — так посидишь. Про войну нам расскажешь. Может, видел там суку одну.

— Война не сказка, чтоб рассказывать, — парировал Вовк, до которого уже дошло, что Офицер — теперь его кликуха, нравится ему это или нет. — И что за сука, не понимаю.

Кривил душой. Потому что на самом деле уже знал, кого называют суками: воров-законников, которые начали служить органам государственной власти, прежде всего — милиции и НКВД. Это означало ссучиться, ведь законы криминального мира запрещали тем, кто их придерживается, много чего. Иметь официальную семью, например. Или работать в какой-нибудь конторе. И, конечно, служить в армии, даже когда идет война. Нарушители объявлялись вне закона, на них открывалась охота, единственное наказание — смерть.

— Жора Теплый.

— Понятия не имею. Впервые слышу.

— Да ясно. Теплов он в миру. Георгий Аркадьевич. Медвежатник, сейфы для него — семечки. Ценили бродягу люди, имел авторитет. Я сам, грешный, за Теплого подписывался много раз. За это вынужден был потом извиняться, отдельный узелок себе завязал. — Балабан немного глотнул из кружки, скривился, окликнул: — Голуб!

Отодвинув одеяло, скользнул знакомый Игорю уголовник с крысиной мордой. Снова почему-то оскалился, открыв щербину. Ничего не спрашивая, подхватил кружку, точно так же молча исчез. Подогревать, дошло до Вовка, донышко его кружки тоже успело остыть.

— Вот так, — продолжал Балабан. — Той весной, прошлой, приперлись сюда архаровцы в погонах. Построили каторжан на плацу, говорят: надо, братья, послужить родине. Есть шанс смыть вину кровью. Добровольцы — два шага вперед.

— Штрафников вербовали, — понял Игорь. — Их всегда перед атакой бросают, на немцев. Оружие не всегда дают. Они бегут, гу-га кричат…

— Что кричат?

— Вместо «ура». Кто придумал — хрен его. Но по тому гу-га, ходят слухи, фрицы уже смертников узнают. Им же отступать запрещено, только вперед. Или пуля в грудь, или в спину. У них пулеметы за спинами, из наших окопов.

— Падлы. — Похоже, Балабана это не удивило. — Только не жаль. Не в людей они стреляют. Те, кто выходят, должны понимать, на что подписываются. А Теплый, скажу я тебе, знал даже больше, чем надо.

— Вы о чем?

— Вышел из строя, как положено. Потом, говорят, до фронта не доехал. Подорвался, ноги сделал. Говорят, повоевать даже немного успел. Герой, мать его. Какая разница, — старый вор отмахнулся, словно прогоняя свои же слова. — Все равно форму мусорскую надел.