– Никак нет. Командир группы и добровольно сдавшийся – точно из бывших. И возраст соответствует, и разговор, что они между собой вели. Третий, тот, что гранатой угрожал, – не уверен. Молод больно, разве что кадет какой или юнкер – не зря ж тот «господ офицеров» во множественном числе упомянул. Ну, а еще двоих уже не спросишь, положили мы их.

– Так, не части, Саш, по порядку давай. Это кто именно про господ офицеров говорил?

– Виноват. Сейчас расскажу…

Могучая плюха ударной волны впечатала Сашку в снег, щедро отходив по спине комьями выдранной взрывом мерзлой глины. Щеку оцарапала ледяная корочка проломленного наста, однако боли он даже не ощутил. Близко легло, мать-перемать! Глаза запорошило снежной пылью и дымом, ноздри забила тухлятина сгоревшего тротила. Не успел он прийти в себя, как рвануло еще раз: ТУ-Д-ДУМ! Почва мощно вздрогнула, короткой судорогой подкидывая тело; по спине, уже не ощущавшей ударов, снова замолотили комья, по твердости сравнимые с камнями. Беззвучно, словно в старом немом кино, рухнула перебитая у комля сосна, ломая сучья и обрушивая вниз слежавшуюся снеговую шапку. Дышать было нечем; повсюду, во всем мире, внезапно сузившемся до размеров больничной койки, осталась только эта тошнотворная вонь.

«Следующий – мой», – отстраненно подумал Гулькин, отчего-то не испытав вовсе никакого страха. Страх, равно как и все остальные чувства, остался где-то там, в прошлой жизни, которая закончилась с началом артобстрела. По самому краешку оглушенного сознания скользнула ленивая мысль – все повторяется. Подобное уже было меньше двух лет назад. Тогда, под падающими с выворачивающим душу воем немецкими минами у него тоже не осталось никаких эмоций и чувств. Все повторяется… Только тогда было лето, и ноздри забивала всепроникающая пыль, а сейчас – начало весны и снег. Одно только обидно: на этот раз перепахивающие землю осколочно-фугасные гранаты – наши.

Журчания нового снаряда осназовец не услышал: уши напрочь забило несуществующей в реальности ватой еще в самом начале обстрела. Не услышал, зато почувствовал. Всем, как говорится, естеством ощутил.

Тяжелый удар близкого разрыва. Разрывающий легкие екающий толчок перепада давления. Короткая резкая боль в перебитой осколком ноге. Темнота, где нет ни начала, ни конца…

Лейтенант[24] оперативной группы СМЕРШа Александр Викторович Гулькин, сдавленно захрипев, в очередной раз родился заново и проснулся на скомканной, мокрой от пота госпитальной простыне…

Твою ж мать, снова! Да сколько ж можно-то?! Каждые несколько дней, с завидным постоянством – один и тот же сон-воспоминание. Поначалу он еще и орал как резаный, подсознательно пошире раскрывая рот и спасая от баротравмы барабанные перепонки, чем пугал медсестер и соседей по палате, но затем научился обходиться стоном или хрипом, вот как сейчас. И все равно неприятно.

Полежав несколько минут, успокаивая дыхание и зашедшееся в бешеном ритме сердце, Александр осторожно огляделся сквозь прищуренные веки. Вроде все в порядке, никого не разбудил. И то хлеб. Пятиместную палату, куда, как подозревал Гулькин, его положили по большому «блату» (в остальных помещалось куда больше раненых, а кое-кто и в коридорах располагался), заливал ровный свет раннего утра. Легкий ветерок лениво колыхал накрахмаленные занавески на окнах – уж вторая неделя пошла, как окончательно растеплелось, и окна перестали закрывать на ночь.