Потом стало совсем уж тошно от этих лиц, и он начал захаживать к продажным девкам. В Китеже была целая улица Косая, на которой они жили и работали. Это было честнее: вроде мысли и устремления те же самые, но никто их прятать не пытается. А еще, на удивление, приятней, потому что среди них попадались гораздо более искренние особы, чем боярыни во дворце.
К одной такой – глупенькой, но веселой, которая от души любила свою «работу», Олег ходил довольно долго. Пока она в какой-то момент не пропала. Другая разбитная красотка честно сдала товарку, сообщив, что та лечится от дурной болезни, и когда долечится – непонятно. Благодаря дару Озерицы к воеводе никакая зараза не липла, но вдруг запоздало проснулась брезгливость, и всякое желание посещать Косую улицу пропало. Вдовицы к тому времени нашли себе новые увлечения, только какие-то отдельные упорные девицы попадались, но их отвадить было несложно, главное – рыкнуть позлее.
Самое забавное, что, оглядываясь назад, Олег и сам понимал, как оказался там, где оказался. Все как в сказке: воду прошел, огонь прошел, а медные трубы провалил с треском. Льстило внимание и обожание, нравилась привольная сытая жизнь. Потом незаметно отдалились те, кто был в этих чувствах искренним, а он и держать не стал – видел ложь, видел притворство оставшихся, но тогда почему-то все это не волновало. А потом начало волновать, и разогнал от себя остальных.
И остался один на один с воспоминаниями. Оказалось, он очень многое мог вспомнить, только вот приятного среди этого попадалось маловато.
Был еще, конечно, Шарик, добрый верный пес, который вздыхал над непутевостью хозяина и клал на колени тяжелую лобастую голову, проникновенно заглядывая в глаза. Но Шарик помочь не мог, а вот вино – помогало. Ненадолго, потому что дар озерной девы оставался при Олеге и даже напиться толком не позволял, не говоря уже о том, чтобы спиться, но оно хоть время убивало. Пил бы что покрепче, но крепкое имело такой мерзкий сивушный привкус, что совсем тошно делалось.
Летом было еще ничего, летом можно было на весь день уйти в лес или на озеро, и время проскакивало незаметно. А вот по зиме – хоть вешайся, да еще озерная дева в эти месяцы дремала вместе с одетым в лед Светлояром, на разговор шла редко и неохотно.
Порой, обычно стараниями Озерицы – единственной, кто не отвернулся и кого он сам не оттолкнул, – Олегу становилось стыдно, и он задумывался, что так жить нельзя. Но путных идей в голову не приходило, мысль опять забывалась, и каждый новый день становился унылым и привычным отражением предыдущего.
Поэтому глупо удивляться, что появление в его однообразной затворнической жизни чего-то нового так запало в душу, что вчерашняя девица даже приснилась. В первый раз, когда она вбежала в Моховые покои, которые все, кроме слуг, давно обходили десятой дорогой, он толком и не понял, отчего не рыкнул на незнакомку. Ну ошиблась и ошиблась, на шею не полезла – и то ладно. И из головы он ее выкинул тогда очень легко.
Зато во вторую встречу наконец рассмотрел то, что давно отвык видеть в людях. И только там вспомнил, отчего ему так легко и спокойно рядом с Озерицей. Совсем не из-за ее природы и не оттого, что он ей жизнью обязан, нет. Свет – не свет, тепло – не тепло, но что-то приятное, согревающее душу ощущалось от них обеих. Искренность. Чистая, яркая душа, какие он разогнал от себя в первую очередь. А теперь вот невольно ухватился, встретив.