– Трах-тарарах твою мать, Саенко! И что ты мне об этом докладываешь? Мне что, трах-тарарах, на рядовой несчастный случай выезжать лично? Высылай бригаду, как положено, вчера родился, что ли?!

– Нет, товарищ подполковник. Просто… это адрес Канюкина, товарищ подполковник… Его дом, подъезд, и квартира его…

– Что?!

Хромов с грохотом поднялся с места и тут же сел.

– И удостоверение при нем было, товарищ подполковник. – Саенко обиженно моргал кукольно-синими своими глазами, как будто начальник мог заподозрить его в какой-то путанице. – Говорят, он кричал перед этим в квартире сильно, буянил, соседи хотели милицию вызывать… А потом это… Слетел, тихо так… Оказалось, что он сам капитан милиции. Потому я к вам и пришел, товарищ подполковник…

А Студент тоже напился. Потому что совсем рядом просвистела расстрельная пуля, можно сказать у виска, даже по волосам зацепила. Хотя там в упор стреляют, в затылок, не промахнешься. А кто говорит – вообще автомат специальный стоит: вроде на медосмотр привели, поставили рост мерить, только планка головы коснулась, тут же «бах» – четыре сбоку, ваших нет! А еще рассказывают, будто пускают тебя по коридору, а там сбоку лучик с фотоэлементом: пересек – опять же «бах» – и готово… Или вызвали какую-то бумагу подписать, ты наклонился, а тебе «бах» сзади… Много всякого говорят. Только скорей всего «порожняки» гоняют. Тот, кто это наверняка знает, тот уже никому не расскажет. Вот и он бы это точняком узнал, только… отвел беду. Кто отвел? Ну, уж конечно, не тот, кто от всех нормальных людей отводит. Тот отвел, чье имя лучше не поминать на ночь глядя! Но как же это у него вышло: столько мурых оперов вокруг крутилось, а перстня на пальце не увидели?! Что это за перстень такой? Откуда он вообще взялся?!

Студент взглянул на перстень. Лев вроде бы добродушно улыбался, и камень вроде посветлел, и в нем что-то шевелилось… Он поднес руку к глазам и будто через огромную линзу телевизора «КВН» увидел на крохотном экране бурлящую толпу в странных одеждах: тянут руки вверх, подпрыгивают, а один выпрыгнул и вроде что-то схватил…

Ершалаим, 109 год н. э.

Печь утренний хлеб – тяжкий труд. Вставать в предрассветных сумерках, балансировать на узкой лестнице с тяжелыми кулями муки на спине, толкать ворот огромной дежи с тугим тестом, которое сопротивляется тебе так, словно ты пытаешься выкорчевать собственный позвоночник; мышцы быстро немеют, легкие забиты мукой – кха! кха! – но надо еще сто раз нырнуть в похожую на адовы врата печь, чтобы прилепить сырую лепешку к раскаленным глиняным стенам, а потом вовремя снять ее, завернуть в виноградный лист и уложить в тележку разносчика хлеба…

Но Модусу с Квентином еще повезло. В пекарне Лихура-Набатейца, что в соседнем квартале, рабам надевают кандалы и тяжелые широкие доски на шею, чтобы они не могли есть хлеб без спросу. Один из-за этой доски застрял в жерле печи, его голова стала как печеное яблоко. В домах у богатых римлян рабов избивают за малейшую провинность. А если бы они попал к греческому торговцу, коих немало в Ершалаиме, что было бы тогда? Как рыба боится испепеляющего жара солнца, как зверь боится огня, так раб боится алчных и жестоких сыновей Эллады. Греки первыми среди людей стали превращать подобных себе в рабов, они давно разучились видеть в них живых существ: раб – это грязная вода, которую выливают в песок, омыв ею ступни.