В самом деле, почему бы ей и не мыть полы, если за это платят тридцать тысяч? А Миллер… Незачем им видеться, она ведь с ума сойдет, заново переживая свой позор при каждой встрече.
Нужно забыть о нем как можно скорее. Ужаснее всего душу изматывает сожаление о том, что могло бы быть…
Миллер рассказал Валериану Павловичу о своей выходке, опустив причины, заставившие его ударить Максимова.
Криворучко расстроился.
— Конечно, — сказал он, — двинуть Максимову по физиономии — вполне естественное для нормального человека желание, но если бы все, кому этого хотелось, так и поступали, он не вылезал бы из травмпункта.
Однако сделанного не воротишь. Посовещавшись, они решили, что Миллеру нужно увольняться из клиники как можно скорее. Криворучко начал обзванивать знакомых, подыскивая для Миллера место, но пока профессор мог твердо рассчитывать лишь на должность продавца красок, которую ему обещал тот же Чесноков.
Перед скорым расставанием профессорами завладела грусть. После окончания рабочего дня они подолгу засиживались в кабинете, пили чай с коньяком и предавались воспоминаниям. Потом шли по темному больничному саду, петляя между корпусами, и Дмитрий Дмитриевич не мог себе представить, что наступит день, когда ему больше не придется ходить этой дорогой.
— Это хорошо, что ты уходишь, — сказал Криворучко, выключая верхний свет. Вместо него он зажег настольную лампу, отчего в маленьком кабинете сразу стало теплее и уютнее. В этот раз на чай с коньяком был приглашен и только что освободившийся с дежурства Чесноков, но старый профессор не был настроен соблюдать субординацию. — Борька все одно жизни бы тебе не дал. Не такой это человек, чтобы простить подчиненному талант… Слушай, Дим, а не позвонить ли нам Колдунову? Может, он найдет место для диссидента?
Миллер покачал головой:
— В Военно-медицинскую академию мне не пробиться. Я никогда не служил, даже на сборы не ездил. У меня было освобождение, как у единственного кормильца.
Тут подал голос телефон.
Рентгенолог орал так, что Дмитрию Дмитриевичу пришлось держать трубку на отлете.
— Да, я разберусь. И накажу. Обязательно накажу, — пообещал он и повернулся к ординатору. — Послушайте, хоть вы и Чесноков, но горе вы мое луковое! Сколько можно издеваться над дедушкой русского рентгена? Человеку скоро девяносто лет, а он сидит тут по ночам, описывает снимки за смешную зарплату. Для таких, между прочим, обормотов, как вы. Я-то и без него рентгенограммы читать умею, а вы? Вот обидится старик, уйдет на пенсию, останетесь без дежурного рентгенолога. И как бы будете диагнозы ставить?
Чесноков хихикнул и неубедительно пробормотал, что он ничего не делал.
Криворучко заливисто расхохотался:
— Ничего не делал, как же! А кто гонялся за медсестрой Степанковой и опрокинул на голову Моисея Ароновича горшок с традесканцией?
— Я не нарочно!
— Ну да! А консилиум с медсестрой Степанковой вы тоже не нарочно устроили над телом? Представляешь, Дим, сидит бедный Аронович, потирает шишку от традесканции и слышит следующее: «Стас, а вдруг он теперь останется идиотом?» А Стас авторитетно отвечает: «Не волнуйся, дорогая, он тридцать лет в армии служил. Хуже его голове уже не станет».