Не поднимая глаз, Оля водила черенком вилки по скатерти.

— За годы жизни с тобой у меня чуть голова от твоих прописных истин не лопнула.

— А я думал, она у тебя бронированная. По-моему, от нее все со звоном отскакивало. Ну что же ты? — Он поспешил взять сестру за руку, заметив, что ее глаза снова наполняются слезами. — Все у нас с тобой было нормально, по-другому не бывает.

— Но хоть поухаживать ты можешь? Попытка не пытка. Вдруг она не любит мужа или он изменяет ей? Или уводить жену от мужа ты тоже считаешь безнравственным? Глупо. Если она несчастна в браке, все равно уйдет.

— Она производит впечатление счастливой женщины. Зачем я буду смущать ее покой? Смешно: всю жизнь я был окружен женщинами, мечтающими выйти за меня замуж, а когда захотел жениться сам, выбрал ту единственную, которая несвободна.

— Жизнь не школа гуманизма, — вздохнула сестра.

Все дни отпуска Миллер вел бездумную, почти растительную жизнь. Много спал, ел по четыре раза в день, а остальное время отдавал прогулкам с сестрой.

Они исходили почти весь город — от старых прибрежных домов до новостроек. Владивосток стоит на сопках, которые скрадывают длину пути. Иногда казалось, что до намеченной цели они доберутся за двадцать минут, а шли два часа, но их это не пугало. Ольге нужно было много ходить из-за беременности, а ее брат с детства любил пешие прогулки — они помогали ему сосредоточиться и навести в голове порядок.

— А помнишь, как ты приезжал ко мне в санаторий? — спросила Ольга, когда они неспешно прогуливались по набережной с мороженым в руках.

— Это сразу после аварии? Да, тогда я сдал тебя в санаторий «Солнышко», чтобы ты не видела того ужаса, что у нас происходит. Я думал, ты забыла.

— Прекрасно помню. Ты приехал, взял меня сразу после тихого часа, и мы пошли на Финский залив. Сколько там было топляка!

— Какого топляка?

— Ну этих… водорослей, что ли. Такие трубочки, на солому похожи, только круглые. Весь берег был ими усеян, они так красиво лежали. Как рисунок волны. Я старалась наступать на них, чтобы хрустели. И куски снега на песке, плотные, как пемза. Я еще удивлялась, как это — снег на пляже. Мне тогда казалось, что на пляже всегда бывает лето. Довольно мрачная была прогулочка, ты молчишь, с залива ветер дует, и небо такое низкое, вот-вот снег повалит. И тут вдруг — пони! Живой пони, до сих пор не знаю, откуда он там взялся. Я к нему побежала, стала по морде гладить, думала, ты сейчас ругаться начнешь, а ты подошел, тоже погладил его и вдруг достал из кармана бутерброды. Мне протягиваешь и говоришь: «Покорми его, только давай с ладони, а то он тебе пальцы откусит». Он у меня с ладони хлеб собрал, и такие у него были мягкие губы! До сих пор помню, мягче шелка…

Мороженое стало таять, и Оля держала его на отлете, смешно вытягивая шею и хватая губами расплывшиеся кусочки. Выглянуло солнце, серая вода в заливе засверкала, и стало понятно, почему бухта называется Золотой Рог.

Миллер попытался вспомнить, как они с сестрой кормили пони. Да, было что-то такое: низкие корпуса санатория, неистребимый запах манной каши и бочкового кофе — эти ароматы присутствовали во всех детских учреждениях, где Миллеру приходилось бывать. На бледно-зеленой стене — небрежно намалеванный Винни-Пух и сестра, в вытянувшихся на коленях колготках и казенном фланелевом халатике с неотстирывающимися пятнами на груди.