Настойчивая мысль заиметь свой собственный дом в деревне, который, конечно же, должен был утешать — понятно, Андрея — возникла у новобрачных сразу же после бракосочетания, правда, замешанная сразу на вышеизложенной неблаговидности. Как поэтично рассказано о появлении такого дома в «Жертвоприношении», как точно реконструирован он в «Ностальгии» с разного рода вполне лирическими задачами Автора… Иное не задержалось в поэтической душе…
Надо сказать, что до семейной егоркинской распри в Авдотьинке еще раз успели побывать как сама Лариса, так и тот же Сережа Найденов, ставший вскоре моим первым мужем. Следующим летом он писал мне оттуда письмо в Гуль-рипши, поселок под Сухуми, куда я поехала отдыхать без него, со своими друзьями-студентами. Девушкой я была несоответствующей образу Тарковского, весьма «современной», этакой «независимой» эмансипанткой, полагавшей, что супруги для крепости их отношений должны, по крайней мере, отдыхать отдельно. Сережа без особого энтузиазма согласился с моим очередным «прибабахом». К тому же я, наглая девка, требовала еще от него «длинных» и выразительных писем, одно из которых я привожу здесь, чтобы воскресить еще раз питавшую всех нас удивительную атмосферу того незабываемого лета:
Олюшк, милый!
А сейчас я уже в Авдотьинке. И уже искупался. Сегодня буду пить за двоих (конечно, молоко) и все время вспоминаю и буду вспоминать мою Сурковую массу, которую я люблю больше, чем она подозревает… Я сидел на нашем островке. Легкий ветерок дышал на меня деревенским запахом, солнце, висящее в зените, горячо подогревало мою голову… Жарко… И все это: и солнце, и ветерок, и вонючка («вонючкой» мы называли какую-то фабрику, отвратительный запах которой долетал иногда с ветерком до деревни — О. С.) заставляли меня вспомнить ту, которую я неожиданно полюбил здесь, полюбил страстно и неистово, и любил целый месяц. Звали ее Ольгой. Солнце в августе встает рано, я же вставал еще раньше и, едва успев выпить несколько стаканов парного молока, бежал на остров, где в нетерпении ожидал ее прихода.
Надрывались из последних сил уже охрипшие петухи, солнце не успевало еще слизнуть с листьев сочную росу, как появлялась она, «моя», как я ее называл, Ольга. В красивых белых туфельках, в изящном желтом с полоской сарафане она шла, стройная и грациозная, молодая и чистая, шла и бережно прижимала к себе «Анну Каренину». Иногда она пела нежным и покойным голосом. Во мне все трепетало, я уже не слушал осипших петухов, я слышал и видел только ее.
Такой я ее и запомнил: юной и прекрасной, как первый луч солнца. Такой она и была. Такой я ее любил.
Милый шуточный пафос снимал постскриптум:
P. S. А дурацкое и длинное письмо я все-таки сумел написать. Ну, Олюшка!
В другом письме, среди всего прочего, Сережа сообщал мне о Ларисе:
Вообще эта поездка в Авдотьинку была очень удачной. Тетка там вся в ожиданиях и волнениях. Делает гимнастику, загар, массаж — в общем блюдет фигуру к приезду Андрюши. Собирается тебе писать, но не думаю, чтобы собралась.
Письмо Лара, конечно, не собралась мне написать, но еще одно письмо Сережи позволяет вспомнить, как тщательно готовилась она всякий раз к любому приезду или просто визиту Тарковского: эти бесконечные маски на лицо, замазанное то клубникой, то огурцами. Окаменевшее, как у сфинкса, в попытках сохранить свежесть и уберечь от морщин. Видится, как не выдерживая статичную маску, она сначала пытается скорее жестами урезонить мою болтовню, а потом не выдерживает и смеется в ущерб генеральному плану… И вечно худеет, потому что «диета» все время срывается «обжираловкой»…