Но утро перед пресс-конференцией обозначилось совсем другим, мало приятным событием. Максимов, важный и надутый, как пузырь, заявился в номер к Тарковским с грудой утренних итальянских газет, в которых уже поласкалось известие о грядущей пресс-конференции и Андрею высказывалась обида, что он, оказывается, собирается эмигрировать в Штаты в то время, когда Италия для него столько сделала. Андрей совсем растерялся: «А откуда они знают, что я собираюсь эмигрировать в Америку? Да я уже и не собираюсь… А что все это вообще-то значит? Почему публикуются все статьи еще до пресс-конференции, Володя? А? Объясни мне, почему это так»…

«Это так потому, что рядом с тобой есть какие-то „близкие друзья“, которые информируют раньше времени», — сверху вниз пояснял Максимов. Мне почему-то сразу стало резко не по себе, и я вышла вместе с Ларисой в туалетную комнату, где она приводила себя в порядок. «Видишь, что говорит Володя? — между делом произнесла Лариса. — Кто-то из близких на нас доносит». Мне кровь бросилась в лицо: «Прости, а кто „близкий“ рядом с вами, кроме меня? Это что за намек такой? Ты что спятила? Приди в себя! К тому же ты сама говорила мне, когда звонила в Амстердам, что все это не тайна и говорить обо всем этом нужно, как можно шире, не так ли? Мне, правда, говорить-то было некому, но ты сама, наверное, ничего не скрывала»…

«Да, успокойся ты, ради Бога, все это ерунда», — сказала Лариса, но мне было не слишком приятно… Вообще они гнали вокруг него волну, которая его уже захлестывала… И Лариса была их сообщницей…

Что касается самой пресс-конференции, то о ней написано много, и я ограничусь лишь самым общим рассказом.

Прежде всего надо иметь в виду: на публичное выступление Тарковские должны были решиться действительно от отчаяния. Потому что в конце концов главной причиной их действий стало нежелание властей вообще общаться с ними или вести переговоры о воссоединении семьи. До последнего момента Андрей не собирался возвращаться, но надеялся на значительность своего имени, которая не позволит «нашим» выкинуть его за порог. А позволила… А выкинули… Это, конечно, ранило его очень сильно. Вся его обида, не без основания, сконцентрировалась на Ермаше, полном, неуправляемом самодурстве его действий. На таком наглом, жирном хаме!

Тарковским приходилось бороться. И поскольку сердце болело прежде всего о Тяпе, то еще до пресс-конференции я записала Ларису. Слова матери казались нам убедительными, как никакие другие: