Люсиль не ответила. Видимо, дядины слова ее не успокоили; она казалась взволнованной. Ее пальцы перебирали темно-коричневые бусины на четках, и я задумалась, не испытывает ли она тех же сомнений, что и я. Речь шла о человеке, который одним бездушным поступком разбил наши жизни на куски. Я отчаянно желала, чтобы месть свершилась и жизнь Гордона Джеймса тоже прервалась. Но смогу ли за этим наблюдать?

А еще я думала, страшно ли Гордону Джеймсу этой ночью. Наблюдает ли он, как бегут стрелки часов, зная, что ему осталось жить меньше суток? Обрел ли он внутреннее спокойствие, которого так жаждала я?

Я не спала всю ночь, и мои мысли скакали туда-сюда, как шарик для пинг-понга.

Я хочу увидеть, как он умрет.

Я ни за что не смогу на это смотреть.

Я хочу поехать домой к Бекетту.

Я хочу остаться здесь и увидеть все от начала до конца.

Утром в мою комнату зашла мама, чтобы разбудить меня и сказать, что тюремный фургон ждет у входа в гостиницу.

Время пришло.

Утро стояло холодное и серое. Люсиль, похожая на птицу и сухая, как бумага, прижалась ко мне и схватила за руку. Пальцами другой руки она перебирала бусины на четках; серебряный крестик свисал с них и касался тыльной стороны ее ладони. Она все так же бормотала себе под нос:

«И грехов их и беззаконий их не воспомяну я боле».

Фургон привез нас в исправительное учреждение. Мы молча миновали стоянку и зашли в центральное управление. Наши удостоверения проверили, а потом мы прошли через металлодетекторы. Мое сердце начало биться так громко, что его звук заглушал все вокруг меня. Я не слышала ни голосов, ни дыхания, ни эха шагов. Нас провели через закрывавшиеся на ключ ворота. Прямо по коридору, поворот направо, поворот налево – и вот мы наконец пришли. Наблюдательная камера. Перед дверью Люсиль остановилась.

«И грехов их и беззаконий их не воспомяну я боле», – сказала она и решительно опустилась на скамейку в коридоре.

– Люсиль? – позвал ее папа, но она не двинулась с места. – Уверена, что хочешь остаться здесь?

Она сложила руки на коленях и вперила взгляд куда-то вперед. Однако, когда я проходила мимо, она взяла меня за руку.

– Помнишь красный шарик? – спросила она со слезящимися глазами. – Я помню. Я вижу его. Он привязан к ее запястью, и она улыбается. – Люсиль покачала головой. – Вот что я вижу. Красный шарик и детскую улыбку. Разве это не здорово?

Я молча кивнула, слушая стук крови в ушах. Папа высвободил мою руку из ладоней Люсиль и повел меня в наблюдательную камеру.

В маленькой комнатке стояло двенадцать стульев. Там уже было двое журналистов из местных газет. Один из них задал мне вопрос, но я только непонимающе посмотрела на него в ответ. Я села в первом ряду, между мамой и папой, и они сжали мои ладони. Мама улыбнулась мне одними губами, но в ее глазах горели страх и огонь.

Я вспомнила, как мы сидели на суде Джеймса. Никто из моих родственников не призывал судью вынести ему смертный приговор. Они всего лишь хотели, чтобы восторжествовала справедливость – так, как решит закон. Они хотели перевернуть страницу. Хотели начать жить дальше.