А здесь наши земляки распорядились умненько.

Запатентовали во всех цивилизованных странах идею двигателя, рабочий образец и каждый узел и элемент по отдельности. Некоторые же технологические хитрости засекретили, тем самым став абсолютными монополистами.

Грубо говоря, к звездам отныне могли летать только те, кому «наши» соглашались продавать готовые движки. Сама же Россия могла строить столько звездолетов, сколько хотелось, снимать сливки с новооткрываемых планет и звездных систем.

Одного этого уже хватило бы для «красивой жизни», но российские бизнесмены и правители продолжали демонстрировать изумительную дальновидность и хватку.

Следующие десять лет стали эпохой избавления от тяжелой промышленности. Часть производства переместили за границу и в отдаленные районы страны, часть просто ликвидировали. Сохранились и продолжали развиваться только военно-техническая, аэрокосмическая, компьютерная, еще несколько экологически почти безвредных супертехнологичных отраслей.

Большая часть 400-миллионного населения страны занималась наукой (и прибыльно продавала идеи и ноу-хау), искусствами, туристическим бизнесом, внешней и внутренней торговлей, сельским хозяйством, летала к звездам…

Воплощенная утопия, иначе не скажешь.

Как пошло с Японской войны небывалое везение, так и продолжалось вторую сотню лет. Как говорят преферансисты — «прет карта»!

Вот мы с Ириной и работали, порой по десять часов в сутки, чтобы разъяснить загадку не просто экономического взлета, а смены всего национального менталитета, случившегося за исторически ничтожный срок — каких-то тридцать лет.

Преимущество над туземными историками и политологами у нас было колоссальное. Мы могли отслеживать ситуацию сразу и извне, и изнутри. Как бы поднявшись над двухмерной плоскостью в третье измерение.

Человек, родившийся здесь и выросший, просто не представлял, что история России и мира может быть (еще точнее — должна быть) иной, поэтому любое историческое событие было для него объективно закономерным и, если так можно выразиться, равноценным. В смысле степени воздействия на существование реальности.

Кстати, о чем я еще нередко задумывался, и сейчас, и ранее, так это над поразительной слепотой и инертностью мышления наших, из «настоящей» реальности историков. А ведь казалось бы…

Еще в пятьдесят четвертом году был написан Азимовым «Конец вечности», гениальная в смысле провидчества книга, а ее словно бы и не заметили все, кроме фанатов фантастики. И продолжали твердить, как талмудисты в ешиботе[46]: «История не знает сослагательного наклонения», не понимая простейшей вещи: если бы все обстояло именно так, откуда бы вообще взялось в языке это самое наклонение? Зачем его придумали древние славяне, создатели нашего языка?

Кстати, я обратил внимание, что благодаря сравнительно спокойному, поступательному ходу истории не только в России, во всем мире практически отсутствовала фантастическая литература. Кое-что издавалось, конечно, но приблизительно столько же, как в начале наших двадцатых годов.

Понять можно. Кто когда-нибудь читал толковую датскую, швейцарскую, финскую фантастику? Она ведь, как писал Брандис, литература предупреждения, или, как считал я в СССР, — форма эскапизма.