— Баночку талька.

— Какого?

— Любого… этот подойдет.

Она посмотрела на него без всякого явственного смущения; список тут же растаял, а сердце, от этого самого смущения, пустилось галопом.

«Я еще не стар, — хотелось ему сказать. — В свои пятьдесят я помоложе большинства сорокалетних. Я вас совсем не интересую?»

Она же всего лишь произнесла:

— А жидкость для полоскания какую?

Он ответил:

— А что бы вы порекомендовали?.. Эта подойдет.

Чуть ли не с болью он оторвал от нее взгляд, вышел и сел в свой двухместный автомобильчик.

«Если бы эта юная дурочка только представляла, сколько всего может сделать для нее выживший из ума старикан вроде меня, — подумал он шутливо. — Какие я бы мог открыть ей миры!»

Пока машина катила сквозь зимние сумерки, он довел эту мысль до совершенно беспрецедентного заключения. Возможно, подстегнуло его к тому время суток, поскольку магазинные витрины, мерцавшие сквозь стужу, бубенцы на санях, доставлявших подарки, белые блестящие следы от снеговых лопат на тротуарах и немыслимо далекие звезды вернули его к мыслям о других ночах, тридцать лет назад. На миг девушки, которых он знавал тогда, выскользнули, точно призраки, из своего нынешнего скучного обрюзглого облика и заскользили мимо, заливаясь обворожительным морозным смехом, — пока по спине не поползли приятные мурашки.

«Юность! Юность! Юность!» — скандировал он, сознательно чураясь оригинальности, и, будучи властным и не знающим жалости мужчиной, лишенным каких-либо моральных устоев, уже подумал было, не вернуться ли в аптеку и не спросить ли адрес блондинки. Впрочем, это было не в его стиле, так что побуждение угасло, даже не оформившись; мысль, однако же, осталась.

— Юность! Господи боже мой, юность! — повторял он вполголоса. — Хочу, чтобы она была рядом, чтобы она была вокруг; хотя бы еще один раз, пока я не одряхлел настолько, что мне уже будет все равно.

Был он высок, худощав и хорош собой: обветренное загорелое лицо спортсмена, чуть тронутые сединой усы. Когда-то он считался одним из самых завидных ухажеров в городе — организатор котильонов и благотворительных балов, пользовавшийся успехом и у женщин и у мужчин, причем у представителей нескольких поколений. После войны он внезапно почувствовал, что обеднел, занялся бизнесом и за десять лет обзавелся почти миллионом долларов. Том Сквайрс не был склонен к интроспекции, однако сейчас явственно ощутил, как колесо его жизни повернулось вновь, возвратив ему забытые, но знакомые мечты и чаяния. Войдя в дом, он ни с того ни с сего бросился к стопке приглашений, которыми обычно пренебрегал: ему хотелось выяснить, не зван ли он нынче на танцы.

Ужинал он в одиночестве в Центральном клубе; на протяжении всей трапезы глаза его оставались полуприкрыты, на лице блуждала слабая улыбка. Он тренировался — дабы, если понадобится, без заминки и боли расхохотаться над самим собой.

— Я даже не знаю, о чем на танцах принято говорить, — признался он. — Они там все обжимаются; крупный брокер отправился на вечеринку-обжималочку с дебютанткой. Да и что такое — вечеринка-обжималочка? Там подают еду? Там всех заставляют осваивать саксофон?