— До вечера!

Легко и весело пустилась она по коридору, стуча высокими каблучками, и чуть не сбила с ног Кинского — pardon, pardon, monsieur![23]

Войдя в каюту, Кинский стал очень медленно, против воли, переодеваться. Разумеется, почему бы нет! Какой смысл запираться в каюте и затыкать себе уши ватой? Еву он все равно услышит сквозь любые стены. Когда он натягивал свой невзрачный, несколько старомодный смокинг, в каюту вошел Принс, уже одетый к вечеру.

— Вы все же идете в концерт?

— Да, — ответил Кинский и, улыбнувшись, смущенно покраснел.

В бесчисленных помещениях набитого людьми парохода, похожего на дворец, царило праздничное возбуждение, оно просачивалось сквозь двери и переборки и захлестывало Кинского, когда он шел по бесконечным светлым коридорам. Все эти люди, что смеются и шутят сейчас в своих каютах, вечером будут слушать голос Евы. Так почему же именно он, создавший этот голос, не может послушать, как она поет? Он, который сел на пароход с единственной целью — еще раз увидеть Еву, прежде чем свершится его судьба.

Да, только теперь у него хватило мужества до конца додумать эту мысль: прежде чем свершится его судьба!

Он шел и шел по коридорам, поднимался по широким трапам и в конце концов совсем заблудился.

Подозвав стюарда, он спросил:

— Где состоится концерт?

— Палубой ниже, сударь, в зале.

Так Кинский попал в зимний сад, расположенный между рестораном «Риц» и концертным залом. Яркий свет, лившийся из раскрытых дверей ресторана, и экзотическая роскошь оранжереи в первое мгновение привели Кинского в замешательство. Он подумал о Санкт-Аннене… О своей пуританской спальне, о своем убогом кабинете с деревянным Христом.

Наконец он набрел на глубоко затененную нишу, где никто не мог его видеть, и почувствовал себя в безопасности. В белом мерцании мраморной чаши бассейна тихо журчал фонтан.

За зеленой стеной листвы к залу двигался людской поток: золотые туфельки, развевающиеся платья, сверкающие камни на беломраморных шейках, парящая над всем этим волна благоуханий — мир, который он давно покинул. Неужели этот мир все еще существует?

В зале стоял гул голосов. Но вот двери закрылись. Наступила тишина, и кто-то произнес несколько вступительных слов. Это был директор Хенрики. Он представил публике Еву Кёнигсгартен, воздав должное ее душевной щедрости и постоянной готовности послужить своим искусством благотворительным целям.

Раздался гром аплодисментов — зал приветствовал Еву.

У Кинского захватило дыхание. Он сидел в своей нише, боясь пошевелиться. Вот она стоит на эстраде у рояля, излучая покоряющую силу, она кажется выше, чем на самом деле, он ясно видит ее чуть побледневшее, словно осунувшееся от волнения лицо. Он видит страх в ее черных зрачках, но другим ее страх незаметен. Закрыв глаза, он видит ее всю. Видит, как спокойно дышит ее грудь, — так, как он учил ее. В этот миг безмерного напряжения она и впрямь хороша. Она кланяется, слегка улыбаясь, она серьезна, необычайно серьезна и торжественна. Вот она обращает взор к роялю — она готова. О, он видит все. Сотни раз этот взор обращался к нему, говоря, что можно начинать.