Ну, уж если это интервью неинтересное! Гораций Харпер разочарован Африкой и заявил, что единственное место в мире, где можно жить, — Нью-Йорк! Гораций Харпер заявил, что водопад Стэнли не идет ни в какое сравнение с Ниагарским водопадом.

Закончив работу, он поднял голову и увидел два огромных, лихорадочно горящих глаза, устремленных на него. Но глаза эти, казалось, его не видели. Потом они опустились. Напротив сидел человек и писал. Уоррен узнал его: это был Кинский.

Кинский был целиком погружен в работу. Его рот был полуоткрыт, а продолговатое желтое лицо отражало невероятное внутреннее напряжение, словно всем своим существом он прислушивался к голосам, слышным только ему. Рука его набрасывала на листки бумаги беглые строчки нот.

Он стремился запечатлеть те величественные звуки, что прогремели этой ночью, заставив содрогнуться небо и море. Словно фанфары судьбы рода человеческого, словно фанфары самой смерти, наполнили они небо угрозой и ужасом. Потом все стихло. Но как гром будит стократное эхо в долинах, так фанфары разбудили в этой тиши сотни отзвуков и мелодий. И Кинский старался удержать их. Это давалось нелегко.

Кровь кипела в его жилах. Мощные и величественные созвучья несли в себе зародыш великого творения. Давно уже мелодии и ритмы не звучали в нем с такой первозданной силой. А вдруг на этот раз удастся?..

Спустя долгое время — быть может, прошли часы — он почувствовал крайнее изнеможение. Лоб покрылся испариной. Он сделал глоток содовой и словно пробудился от глубокого сна. Торопливо пробегали стюарды, слышался оживленный говор мужчин, дымивших большими сигарами. Неожиданно перед ним очутилась физиономия Принса в черных очках.

— Вы были так углублены в работу! — сказал Принс, улыбаясь. — Мне даже показалось, что вы в гипнотическом трансе.

Черты Кинского разгладились, на щеках, обычно блеклых и увядших, выступил легкий лихорадочный румянец, все лицо оживилось, посвежело. Да, он немного поработал, или, говоря высоким слогом, попытался запечатлеть одно музыкальное видение. Аккуратно сложив испещренные нотными значками листки, он бережно уложил их в бумажник.

— Принс, вы только что употребили выражение «гипнотический транс», — сказал он. — Быть может, процесс творчества и есть не что иное, как своего рода самогипноз?

— Соблазнительная и оригинальная мысль! — воскликнул Уоррен. — Загипнотизировать самого себя и написать «Гамлета»!

— Именно так. Но только если медиумом будет Шекспир.

— Вы композитор?

— Да, композитор, — ответил Кинский.

— О! — Принс изобразил изумление и поклоном выразил свое глубокое уважение к столь благородной профессии, всегда остававшейся для него таинственной и непостижимой. Потом вытащил из кармана листок с печатным текстом и положил его на стол перед Кинским. Это была программа концерта, который давала сегодня вечером Ева Кёнигсгартен. Ему только что вручил ее стюард.

— В таком случае вас особенно должна заинтересовать программа концерта вашей соотечественницы, — сказал он.

Кинский побледнел.

Он взял листок, и Уоррен увидел, что его красивая, почти женственная рука дрожит. Бросив беглый взгляд на программу, он тут же сложил ее и кинул на стол. На нем лица не было. Облизнув губы, словно ему трудно было говорить, он сказал совершенно изменившимся, глухим голосом: