Еще одним преимуществом, которое дает Конраду его европейское происхождение, является хорошее понимание тайной политики. Он часто выражал свой ужас перед анархистами и нигилистами, но в то же время испытывал к ним нечто похожее на симпатию, ибо он был поляком – возможно, реакционером во внутренней политике, но бунтарем, восстающим против России и Германии. Пусть самые красочные его пассажи связаны с изображением моря, но настоящую зрелость он обретает, ступая на твердую землю.

«Обсервер», 24 июня 1945 г.

Рецензия – не место для личных воспоминаний, но, быть может, стоит все же описать, как я впервые познакомился с творчеством Д. Г. Лоуренса, потому что вышло так, что я прочитал его еще до того, как услышал имя, и впечатление, которое произвело на меня тогда прочитанное, в основе своей не переменилось.

Дело происходило в 1919 году. Я зашел зачем-то в кабинет своего преподавателя и, не найдя его на месте, взял со стола журнал в голубой обложке. Было мне тогда 16 лет, я зачитывался георгианской поэзией. Образцом хорошего стихотворения был для меня «Грантчестер»[89] Руперта Брука. Стоило открыть журнал, как меня совершенно захватило чтение какого-то стихотворения, в котором повествовалось о женщине, глядящей в окно и видящей, как ее муж идет к дому через поле. По дороге он вытаскивает из силков попавшего в них кролика и сворачивает ему шею. Затем входит в дом, швыряет тушку на стол и руками, от которых все еще пахнет кроличьим мехом, обнимает жену. Отчасти она испытывает к нему ненависть, но в то же время буквально тает в его объятиях. На меня произвела впечатление не столько эротика сцены, сколько «красота Природы», которую Лоуренс глубоко переживал, но в то же время то усиливал, то ослаблял это чувство, словно струю воды из-под крана.[90] Особенно поразили меня следующие две строки:

Но имя автора я не запомнил, как не запомнил и название журнала (скорее всего, это было «Инглиш ревью»).

Четыре или пять лет спустя, когда имя Лоуренса было мне все еще незнакомо, я открыл том его рассказов, ныне вышедших сборником в издательстве «Пингвин». И «Прусский офицер», и «Заноза» произвели на меня сильнейшее впечатление. Более всего поразили не столько ужас и ненависть автора к военной дисциплине, сколько понимание самой их природы. Что-то подсказывало мне, что сам он солдатом никогда не был, и тем не менее сумел передать атмосферу армейской службы – заметим, немецкой военной службы. Он воссоздал ее, говорил я себе, всего лишь подсмотрев, как несколько немецких солдат прогуливаются по военному городку. Из другого рассказа, «Белый чулок» (также включенного в настоящее собрание, хотя прочел я его, кажется, позже), я уяснил, что женщины ведут себя лучше, если время от времени заставить их заткнуться.

Конечно, это еще далеко не весь Лоуренс, но, думается, опираясь на эти первые для меня образцы, я составил довольно широкое представление о творчестве писателя. Это был по сути своей лирический поэт, а безудержное влечение к Природе, иными словами, к земному началу, стало одной из движущих сил его творчества, хотя внимание на это обращают реже, чем на его интерес к сексу. Но главное, он был одарен способностью понимания – или, по крайней мере, так казалось – людей, совершенно на него не похожих: фермеров, егерей, священников, солдат; ряд этот можно удлинить за счет шахтеров, ибо хотя Лоуренс и сам тринадцатилетним подростком спускался в шахту, ясно, что типичным углекопом его не назовешь. Каждый его рассказ – это своего рода лирическое стихотворение, возникшее в ходе наблюдения за каким-нибудь чуждым автору, загадочным человеческим существом, во внутреннюю жизнь которого он проник в результате внезапного озарения.