И это тоже смешно, потому что в этом есть смысл, и можно даже сказать – политический. Ибо всю суть авторитарной власти можно свести к утверждению, что Побблу без пальцев живется лучше, чем с пальцами. То же самое можно сказать об известном лимерике:

Это не такой уж произвол. Самое смешное заключено в скрытой иронии над жителями Бэйзинга, все над теми же «Ними» – респектабельным, здравомыслящим, ненавидящим искусство большинством.

Самым близким к Лиру, в кругу современников, писателем был Льюис Кэрролл, только фантастики у него поменьше, а смешного, на мой вкус, побольше. С тех времен, отмечает в предисловии к сборнику мистер Мегроз, существенное влияние Лира ощущалось неизменно, но вряд ли оно было вполне благотворным. Быть может, неумный лепет современной детской поэзии корнями своими отчасти уходит в его творчество. В любом случае сама идея сочинения откровенной бессмыслицы, пусть в случае Лира она и давала эффект, представляется сомнительной. Скорее, лучшие ее образцы складываются постепенно и возникают внезапно, в результате усилий не индивидуальных, но коллективных. В то же время воздействие Лира, как зачинателя комической поэзии, может быть и продуктивным. Например, ему многим, и прямо, и опосредованно, обязан Джеймс Тербер[73].

«Трибьюн», 21 декабря 1945 г.

Оставив в покое провинциальную жизнь, Джон Бойнтон Пристли переключился на Лондон – написал роман о некоем мистере Голспи, ловком мошеннике, незаметно пробравшемся на некую борющуюся за выживание городскую фирму, по-тихому обчистившем ее и незаметно скрывшемся. Цель автора состоит в том, чтобы показать романтику Лондона, сплести бессобытийные, скучные будни, из которых складывается жизнь в обычной городской конторе, в красивый узор. Перестаньте, по существу, взывает к нам Пристли, ворчать по поводу индустриальной цивилизации. Помните, что все эти клерки и машинистки, похожие на муравьев, шныряющих по Лондонскому мосту в час пик, все эти клерки, которых вы презираете и смотрите сверху вниз, – это тоже люди – и жизнь их романтична! И если уж речь идет только об этом, кто же с ним будет спорить? Да, клерки – это тоже люди и наши братья, они представляют собой вполне подходящий материал для искусства – так аплодируйте автору, который обратил на них внимание.

Но, к сожалению, от романиста ждут не только добрых намерений, но и создания красоты. И поаплодировав попыткам Пристли сделать своих клерков и машинисток фигурами интересными, оказываешься вынужден признать, что попытка не удалась, нет ни единой странички, которая опрокинула бы этот вывод. Дело не в том, что пишет он неумело, или как-то особенно скучно, или сознательно бьет на внешний эффект; просто в письме своем он не доходит до такого уровня, с которого начинается западающая в память художественная проза. Сравниваешь эти шесть сотен ловко написанных страниц (а сравнивать, после всего того, что было сказано о Пристли, приходится) с другими романами о Лондоне, например, с «Шагами Райсмена» Арнольда Беннета, «Тайным агентом» Конрада, «Холодным домом» Диккенса, сравниваешь и поражаешься, как можно всерьез признавать в Пристли мастера. У него нет бьющих в глаза просчетов, но нет и малейшего проблеска красоты, нет и намека на глубину мысли, нет даже запоминающегося юмора. Книга представляет собой просто среднего качества изделие – рассказ, растянутый на шестьсот страниц, со всем присущим такому рассказу добродушием и прилежным остроумием, и столь же присущим ему полным отсутствием чего-либо похожего на истинное переживание или оригинальность слога.