Снова жаркий день, снова воздушное белье — мне чудится набивной батист, — вчерашние сандалии, никаких духов, потому что мыло — если это тот кусок, что подарил ей Клод, — само с отдушкой гардении и пачули. Сегодня она не заплетет косы. Два пластиковых приспособления, не сомневаюсь, схватывают и забирают назад волосы над ушами. Пока мы привычно спускаемся по лестнице, настроение у меня падает. Надо же, на столько минут забыть об отце! Входим в чистую кухню. Неестественный порядок здесь — вчерашняя дань матери его памяти. Погребальный обряд. Акустика изменилась, пол больше не липнет к ее сандалиям. Мухи отлетели в другие края. Подходя к кофемашине, она, наверное, думает, как и я, что у Элоди сейчас закончится разговор в полиции. Служители закона утвердятся в своем первом впечатлении либо признают его ошибочным. В сущности, для нас пока что и то и другое верно. Впереди дорожка, кажется, разветвляется. То есть разветвилась уже. В любом случае нам предстоит визит.

Она берет из буфета банку молотого кофе и бумажные фильтры, заливает холодную воду, приносит ложку. Большинство чашек чистые. Она ставит две. Есть что-то трогательное в этой рутинной процедуре, в звуках обиходных предметов при соприкосновении с поверхностями. И в тихом вздохе, который она издает, поворачиваясь или слегка наклоняя наш громоздкий корпус. Мне уже ясно, как много забывается в жизни по ее ходу. Бо́льшая часть. Незамечаемое настоящее сматывается от нас на катушку — тихая чехарда непримечательных мыслей, привычное и незаметное чудо существования. Когда ей будет уже не двадцать восемь лет, когда не будет беременной и красивой или даже лишится свободы, она не вспомнит, как положила ложку, как ложка стукнула по столешнице, какое на ней было платье, ощущение от перепонки сандалий между пальцами, летнее тепло, уличный шум, обрывок птичьей песни за окном. Все уже сейчас исчезло.

Но сегодня день особенный. Если она забыла настоящее, то потому, что душой уже в будущем, в том, что надвигается. Думает о том, как ей придется лгать и чтобы ее ложь согласовывалась с ложью Клода. Это давит — чувство такое, какое бывало перед экзаменами. Холодок в животе, слабость под коленками, зевота. Надо помнить свои показания. Цена ошибки будет выше и интереснее, чем на рядовой контрольной в школе. Можно успокоить себя, как в детстве: никто от этого не умирал. Но не получится. Я ей сочувствую. Я ее люблю.

Сейчас хочется ее защитить. Не могу отделаться от бесполезной мысли, что самые красивые имеют право жить по другим моральным законам. При таком лице, как у нее, в моем представлении, ей должно оказывать особый почет. Тюрьма для нее была бы чем-то противоестественным. Вопиющим. В этой уютной минуте уже есть ностальгия. Она — драгоценность, жемчужина для хранения в памяти. Труди сейчас моя, здесь, в чистой кухне, под мирным солнцем — пока Клод досыпает утро. Мы должны быть близки, она и я, более близки, чем любовники. Мы должны были бы что-то шептать друг другу.

Может быть, «прощай».

Во второй половине дня звонит телефон, и будущее представляется: «Главный инспектор Клэр Аллисон». Ведет наше дело. Голос дружелюбный, без обвинительных ноток. Это может быть плохим знаком.