— Бесполезно. Сам себе злейший враг.

— Прежде чем уйдете, — говорит Труди, — хочу сделать вам маленький подарок.

Мы поднимаемся в холл, оттуда на второй этаж, мать — с печальным видом, Элоди в шаге от нее. Цель понятна: чтобы Клод успел собрать все, от чего надо избавиться. Мы вошли в библиотеку. Молодая поэтесса чуть слышно охает при виде трех стен поэзии.

— Извините, пахнет затхлостью.

Уже. Книги, сам воздух библиотеки в трауре.

— Хочу, чтобы вы какую-нибудь взяли себе.

— Нет, я не могу. Разве не надо сохранить ее в целости?

— Хочу, чтобы вы взяли. И он хотел бы.

Мы ждем, пока она выбирает.

Элоди смущена и поэтому решает быстро. Возвращается к нам и показывает книгу.

— Джон написал в ней свое имя. Питер Портер. «Цена серьезности». Там есть «Похороны». Тоже тетраметры. Замечательные стихи.

— А, да. Он был у нас на ужине. Кажется.

На этом последнем слове — звонок в дверь. Громче, дольше обычного. Мать напряглась, ее сердце застучало. Чего она испугалась?

— Я понимаю, у вас много посетителей. Большое вам спа…

— Тсс!

Мы тихо выходим на площадку. Труди осторожно нагибается над перилами. Тихо. Слышим, как Клод переговаривается по видеофону, потом его шаги, он поднимается из кухни.

— А, черт, — шепчет мать.

— Вам нехорошо? Хотите сесть?

— Кажется, да.

Мы отходим, чтобы нас не видно было снизу. Элоди усаживает мать в потрескавшееся кожаное кресло, в котором она дремала, когда муж читал ей свои стихи.

Слышим, как открылась дверь, невнятные голоса, дверь закрывается. Потом шаги в холле. Ну, конечно, еда из датского ресторана: бутерброды, моя мечта о сельди сейчас исполнится — частично.

Труди тоже понимает, кто приходил.

— Я вас провожу.

Внизу, в дверях Элоди поворачивается к ней и говорит:

— Завтра утром в девять мне в полицию.

— Сочувствую. Вам будет тяжело. Просто расскажите им все, что знаете.

— Расскажу. Спасибо вам. Спасибо за эту книгу.

Они обнимаются, целуются, и Элоди уходит. Думаю, она получила то, для чего пришла.

Мы возвращаемся на кухню. У меня странное ощущение. Умираю от голода. Измучен. В отчаянии. Боюсь, Труди скажет Клоду, что не может смотреть на еду. После этого звонка в дверь. Страх — рвотное. Умру жалкой смертью, не родившись. Но она, я и голод — одна система, и в самом деле — слышу, как с коробок сдирают фольгу. Труди и Клод едят наспех, стоя у стола, где еще могли остаться кофейные чашки.

Он говорит с набитым ртом:

— Все собрано навынос?

Маринованная селедочка, корнишон и ломтик лимона на ржаном хлебе. Они быстро ко мне приходят. И бодрит пикантный сок солонее моей крови, в нем свежесть морских брызг с широких океанских просторов, где одинокие косяки сельди плывут на север в чистой черной ледяной воде. Приходят ко мне, веют в лицо морозным арктическим ветерком, словно стою на носу отважного корабля, идущего курсом к ледяной свободе. Это Труди съедает бутерброд за бутербродом и, наконец, откусив от последнего, бросает его. Отяжелела, ей нужен стул.

Со стоном:

— Это было хорошо. Смотри, слезы. Плачу от наслаждения.

— Я пошел, — говорит Клод. — Можешь поплакать одна.

Долгое время я едва вмещался в свою квартиру. А сейчас совсем не вмещаюсь. Конечности крепко прижаты к груди, голова уткнулась в единственный выход. Я одет в мать, как в тугую шапку. Спине больно. Я искривлен, ногти пора подстричь, я устал, засиделся в сумерках, и оцепенение не гасит мысль, а освобождает. Голод, потом сон. Одна потребность удовлетворена, ее сменяет другая. Ad infinum