– Мой бедный Пилат, ты слишком долго пробыл в Палестине: солнце в конце концов одолело тебя.

– Воскрес он или нет? Он просто мудрец или Сын Бога? Мессия ли он?

К собственному удивлению, я выкрикивал эти вопросы и чуть не плакал. Я не мог сдержаться.

Кратериос задумчиво почесал промежность и сказал:

– Еще никто никогда не воскресал.

И я не сумел сдержаться, чтобы не рявкнуть ему прямо в ухо:

– Как ты можешь заведомо знать, что правда и что неправда? Что возможно и что невозможно? Ты действительно веришь, что знаешь все о мире? Пока ты не пришел в эту жизнь, кто мог предположить, что будет существовать столь отвратительный и бесполезный тип, как Кратериос?

И я вышел из комнаты, даже не оглянувшись на философа нашего детства.

Я только что приготовил мешок для путешествия и раздобыл паломнический плащ. Как только закончу это письмо, я отправлюсь по дороге в Назарет на поиски Клавдии.

Не знаю, смогу ли тебе писать. Постараюсь делать это на постоялых дворах, где намерен останавливаться. Я отправляюсь в путь, хотя и не знаю его цели.

Храни здоровье.

Отныне я лишь странник среди других странников.

Пока я не отыскал Клавдию и не узнал ничего нового.

Каждый день дороги все больше наполняются народом. Все хотят видеть галилеянина.

В каждой попутной деревне паломники собираются у фонтана и повторяют друг другу одни и те же истории: Иисус явился одиннадцати ученикам. Они вместе сидели за трапезой. Когда он постучал в дверь, они вначале приняли его за нищего и, верные своему долгу милосердия, пригласили войти и разделить с ними трапезу. Бродяга сел за стол, принял хлеб и возблагодарил Бога. Потом преломил хлеб и раздал им. Только тогда глаза их открылись, и они узнали его.

Владельцам постоялых дворов, не подготовленным к такому нашествию, уже не хватает комнат для сдачи под ночлег, а потому они устраиваются прямо во дворах. Я пока предпочитаю спать в отдалении, в полях, под глупыми и безмолвными звездами, чтобы меня не узнали.

Храни здоровье. Прощаюсь до следующего письма.

Ничего нового, мой дорогой брат, если не считать пробивающейся бороды. Она позволяет мне оставаться неузнанным. Но я не строю иллюзий, что могу сойти за еврея: мои гладкие ноги, отдраенные пемзой, выдают во мне римлянина. У каждой народности есть своя неистребимая особенность в чертах лица; язык творит губы и зубы; питание отражается на состоянии кожи; нравы делают взгляд вызывающим или добродетельным, подвижным или застывшим; небо родного края отвечает за цвет глаз. У меня ломит затылок, поскольку я вынужден ходить, пригнув голову и опустив капюшон. Шея у меня болит не меньше, чем ноги.

Как ни странно, я чувствовал себя в момент ухода из Иерусалима одиноким в толпе паломников, но с каждым днем ощущаю, что все ближе к ним. На каменистых дорогах Галилеи стираются не только подметки моих сандалий, но и ощущение собственной уникальности. Что-то сроднило меня с моими товарищами по путешествию, но не знаю, что именно… Быть может, движение, жажда, искание… Или просто усталость.