— Я люблю ужасы, — продолжала Энн. — Я еще вчера читала…

— У меня живое воображение, — сказал мистер Дейвис.

— Я, помню, как-то порезала палец…

— Не надо, пожалуйста, не надо.

Успех заставил ее забыть об осторожности:

— У меня тоже живое воображение. Мне показалось, что кто-то следит за этим домом.

— Что ты имеешь в виду? — спросил мистер Дейвис.

Он был явно напуган. Но она зашла слишком далеко:

— Темный такой парень следил за дверью. У него заячья губа.

Мистер Дейвис подошел к двери и запер ее.

— Здесь за двадцать ярдов ни одного фонаря. Тебе бы не разглядеть заячью губу, — произнес он.

— Я только подумала…

— Меня интересует, что он тебе успел рассказать, — сказал мистер Дейвис. Он сел на кровать и посмотрел на свои руки. — Ты хотела узнать, где я живу, где работаю… — Он оборвал фразу и в ужасе поглядел на нее. Но она уже поняла из его поведения, что он больше ее не боится, его пугало что-то другое.

— Они тебе никогда не поверят, — сказал он.

— Кто не поверит?

— Полиция. Слишком невероятно. К ее удивлению, он засопел, сидя на постели, разглядывая свои большие волосатые руки.

— Надо что-то придумать. Мне не хочется делать тебе больно. Я никому не хочу делать больно. У меня слабый желудок.

— Я ничего не знаю. Пожалуйста, откройте дверь.

— Молчи. Сама накликала, — произнес мистер Дейвис низким яростным голосом.

— Я ничего не знаю, — повторила она.

— Я только агент, я ни за что не отвечаю.

Он объяснил нежно, сидя на кровати в одних носках и глядя на нее полными слез, глубокими эгоистичными глазами:

— Это наша политика: никогда не рисковать. И не я виноват, что этот парень сбежал. Я все сделал. Но он меня на этот раз не простит.

— Я закричу, если вы не откроете дверь.

— Кричи, только старуху разозлишь.

— Что вы собираетесь делать?

— Дело идет о полмиллионе. Я должен быть на этот раз уверен, — он встал и подошел к ней, вытянув руки.

Она закричала, дернула дверь, но затем отбежала от нее, потому что никто не откликнулся, и побежала вокруг кровати. Он не мешал ей. Ей некуда было скрыться в маленькой, заставленной комнате Он стоял, бормоча про себя: «Ужасно, ужасно…» Она видела, что ему вот-вот станет плохо, но его гнал страх перед чем-то другим.

— Я пообещаю что хотите, — взмолилась Энн.

— Он меня никогда не простит, — покачал он головой, ринулся через кровать, схватил ее за кисть и сказал глухо: — Не сопротивляйся. Я не сделаю тебе больно, если не будешь сопротивляться.

Он потянул ее к себе через постель, шаря свободной рукой в поисках подушки. Она говорила себе в этот момент: «Это не меня, это других людей убивают. Меня нельзя убить». Жажда жизни, которая заставила ее не поверить в то, что это может быть концом всего для нее, для ее любвеобильного «Я», успокаивала даже тогда, когда на рот ей легла подушка, не давала ей осознать полностью весь ужас происходящего, пока она боролась с его руками — сильными, мягкими, липкими от сахара.

Поезд прибыл в одиннадцать вечера, и Матер вместе с Сондерсом добирался до полицейского участка по опустевшим улицам. Ноттвич укладывался спать рано: кинотеатры закрывались в половине одиннадцатого, а уже через четверть часа все разъезжались трамваями или автобусами из центра города. Единственная проститутка Ноттвича, замерзшая и посиневшая под своим зонтиком, бродила по базарной площади, да пара бизнесменов докуривали последние сигары в зале «Метрополя». Подходя к участку, Матер заметил афишу «Алладина» у театра «Роял». Он сказал Сондерсу: «Моя девушка здесь играет». Он был горд и счастлив.