Особенно усердствовали вчерашние шнурки. Свежие черпаки. Самый злой народ — до хуя прослужили, до хуя еще осталось.

Нам орать не положено. Но слушали крики мы с удовольствием.

Только так и выживешь — сознавая, что кто-то бесправней тебя.

Выпал первый снег.

Дни совсем короткие стали. Все вокруг серо-белое, неживое словно. Солнца недели две не видать уже.

Первый снег не растаял, как ожидалось, а плотно укрыл все вокруг.

Теперь забот прибавилось — утром расчистка территории, потом, в наряде — почти сутки скоблишь снеговой лопатой плац.

Падаешь в короткий сон-забытье на пару часов и даже там, во сне, перед глазами бесконечные дорожки и плац, и все чистишь и чистишь, и скребешь лопатой по заснеженному асфальту…

— Россия — богатейшая страна в мире! И снег — наше основное богатство! — любит говорить Воронцов. — А ну, съебали собирать Родине в закрома!

Раз, в наряде по штабу, под утро почти, закончил расчистку плаца.

Снег шел весь вечер и всю ночь. Не шел даже, а хуячил. Валился с неба с каким-то остервенением. Только закончишь чистить подъездную дорогу — бежишь разгребать плац. Закончишь с плацем — а дорогу словно и не чистил. Снег тяжелый, мокрый. Сраная, сырая оттепель. Уж лучше мороз — снег как пудра тогда.

И вот рассветает. Небо расчищается.

Перекур.

Вдруг со стороны складов — собачий лай.

Ближе и ближе.

Несколько собак — у столовой их всегда целая свора ошивается — гонят прямо на меня зайца.

Никакой он не ушастый и совсем не зимне-белый — раньше я зайца видел только по телику и на картинках — а просто грязная и серая зверюшка с нелепо длинными задними лапами. Но заяц есть заяц. Дичь. Мясо.

Хватаю лопату и приготавливаюсь.

Заяц видит меня, замершего у него на пути, и, взметая снег, разворачивается.

А бежать некуда.

С одной стороны — собаки, с другой — я. Оба хуже, как говорится.

А по бокам высоченные сугробы трапецивидной формы — «гробики». Мною возведенные.

Заяц вновь поворачивается ко мне. Почему-то прыгать через «гробики» не решается.

Смотрит на меня несколько секунд. Отчетливо видна его морда.

Отхожу на три шага.

— Беги! — вдруг ору ему.

Пробежал от меня в полуметре.

Собак, за ним бросившихся, я шуганул лопатой.

По субботам, вместо «Смерти Ивана Ильича» или «Судьбы человека» начали вдруг показывать цветные фильмы. Иногда даже зарубежные.

Крутили однажды американскую пляжную комедию. Девки холеные, почти голые. Пальмы. Океан.

В зале свист и гогот стоит.

Меня с сеанса вызывают в пищеносы. Одного. Я единственный из молодых не в наряде.

Затаскиваю термосы на столовскую гору, и останавливаюсь перевести дух.

Закуриваю «приму». Оглядываюсь.

Луна. Мороз. Ели в снегу.

Какие тебе пальмы и море. Вон, царство льда кругом.

«Неужели где-то есть другой мир? Америка, например… Какая она? Как в кино? Вряд ли… Увижу ли я когда-нибудь это другое?» — я еще раз оглядываюсь, и убеждаюсь в дикости самого предположения.

Ничего нет. Только вот это. Снег, шинель, и термоса с кашей.

Ровно через три года я буду стоять на берегу замерзшего озера Мендоза, штат Висконсин, и курить безфильтровый «кэмэл». Прихлебывать из спрятанной в пакет бутылки мерзкую водку и грустно думать: