Достал и прижал к щеке мешок для сбора мочи – странно, что помнил о нем и не выпускал из рук. Что значит – профессия, уважительно подумал Леон.

– В смысле – бах-бах? – спросил он, целясь в антиквара указательным пальцем.

– Не только бах-бах… – тот подмигнул и головой покачал. – Тебе это знать не стоит, мон шер Тру-ля-ля! Не только бах-бах, а еще то, что поднимает на воздух целые кварталы… если постараться вложить в игрушку бо-о-ольшую погремушку… А уж если такую погремушку где-то сильно захотят, а кое-кто сможет достать для нее начинку… Да ты хоть представляешь, кто сейчас его свояк Бахрам? «Бахрамчик» – он его называл, Казах то есть. Да, Бахрамчик. Большой человек.

– Генерал? – уточнил Леон, встряхивая Кнопку Лю. – Министр?

Тот снова согнулся от смеха, щекой припав к скатерти на столе.

– А ты при встрече спроси Казаха по-русски, ладно? И спроси, чем он сейчас торгует, кроме ковров… «Занаве-е-есь ковром свой альков… свой бесстыжий грех и младую кр-р-ровь…» Слишком много оружия, слишком мало войн, – бормотал он. – Слишком много железа на нашей небольшой планетке…

…и далее нес уже нечто вовсе неудобоваримое и был совершенно бесполезен.

Леон притащил его чуть ли не на себе к фургону, где кроткий Шарло, взглянув на маленького, вусмерть пьяного эфиопа, предложил поднять того в фургон – «пока не отойдет».

Что и было сделано ими сообща, с некоторым добродетельным усилием и не вполне добродетельными комментариями. Шарло – задастый француз лет пятидесяти пяти, добряк, усач и остроумец, любил крепко выразиться.

– Да… – спохватился Леон, уже отойдя от фургона, но через минуту вернувшись. – Я у него сегодня купил кое-что. Передай вот полтинник, когда проспится.

По пути домой ему дважды привиделся бритый затылок Айи: на входе в метро (принадлежал юноше с мольбертом) и на рю де Риволи – она брела, пошатываясь, в обнимку с каким-то старым наркоманом (когда обогнал, нарисовались два мирных педика).

Бывает…

Но его неприятно задела собственная реакция: оба раза сердце вспархивало к горлу и там трепетало крылышками, как канарейка, тело же бросалось в погоню практически без всякой команды мозга, который в это время крутил ручку бешеной счетной машинки, вычисляя варианты: «Она в Бангкоке пересела на парижский рейс… она разыскала адрес – каким образом?!..» – и тому подобное жалкое бормотание безутешного ушибленного нутра.

Да ты что, мой дорогой Тру-ля-ля, сказал он себе голосом Кнопки Лю, t’es con ou quoi?

Слегка примирил с жизнью только вечер, который Леон провел в своем любимом, ласкательном кожаном кресле с заботливой подставкой под ноги (единственная, кроме тахты, современная вещь в квартире), обсуждая с Филиппом по телефону новые предложения. («Я сказал им – Дюпрэ?! Нет, увольте: это должен быть мощный эксклюзивный контратенор с репертуарным спектром “от барокко до рока”, а не очередной лучезарный мудак, у которого амбиции выше компенсации, но фа второй октавы – уже трагедия… И если вам не по карману Этингер, то…»)

Затем они продуктивно поругались насчет репертуара для предстоящего конкурса оперных певцов Королевы Елизаветы в Брюсселе и всласть посплетничали о недавнем секс-скандале в администрации Кембриджа, где вскоре Леону предстояло петь – в Часовне Кингс-колледжа.