Кроме того, за последние полтора года у нее выработался целый свод правил унесения ног, уматывания, или, как это назвала Большая Берта, улепетывания: не оставаться дольше чем на день в местах, чьи адреса имеются в справочниках; не появляться в чужих домах в такие дни, как эти, когда нет возможности мгновенно сорваться с места и исчезнуть; отключать телефон и обрывать любые связи с миром, когда ты беззащитна и слаба.

Хорошо, положим, ощущение охоты за ней – навязчивая идея последних полутора лет. Но лучше потакать навязчивой идее, чем плавать в канале хладным трупом, не так ли?

Нет, пусть с тараканами, с гадкими ароматическими свечами суеверной Луизки, пусть с дохляком и педиком Юрчей, но все же в укромном углу, за деревянной ширмой: пережить свою краткую смерть, а там уже думать, что делать дальше.

До «халабуды» она добралась на рейсовом кораблике, уплатив два бата, из последних сил простояв всю дорогу торчком, чтобы не распластаться у людей под ногами.

Вошла во двор, заваленный всяким хламом, но с непременным «домиком духов» в зеленом уголке, увитом кладбищенскими бумажными розами: Луиза как губка вбирала в себя местные верования и обычаи. Она приносила в домик сладости и цветы, воскуряла там свечки – просила Будду о милостях. Когда Юрчу посадили, ездила во дворец Изумрудного Будды на поклонение, потом с истовым благоговением повторяла: «И помог! Помог!»

Все же везло ей сегодня: сквот стоял пустой, с незапертой дверью. Хозяева никогда не запирали дом – из него уже нечего выносить. Но теперь, когда Айя дотащила сюда свой рюкзачок с камерой, дорогущими линзами и ноутбуком, любому желающему очень даже было чем поживиться. Так что, войдя, Айя первым делом плотно прикрыла дверь и огляделась в исполосованной щелястым светом полутьме.

Ее убитый матрасик, заваленный кучей тряпья, благополучно дожидался за складной деревянной ширмой в углу кухни. Сколько бедолаг, таких же случайных и бездомных, как она сама, ночевали тут, пока она болталась на острове?

Она прикрыла глаза, и тут же цепочкой покатилось: белые отмели, алое золото в воде, бунгало доброй Дилы, мелкая волна о борта пенишета и болевым всплеском – Леон.

Что-то мучило ее, не отпускало, не давало покоя. На кораблике в ту жаркую бесконечную ночь она ни разу не вспомнила о… Фридрихе… Но какая тут связь: Леон и Фридрих?

И – замерла от внезапной мысли: там, в лесу, когда железным локтем он пресек ей дыхание, – он ее пугал? или убивал? А их спасительные общие «Стаканчики» и общий Желтухин – что, если б их не было? Она осталась бы лежать там, в лесу, на острове, как он обещал – «с пробитой трахеей»? Так кто же он, который умеет так трудно любить и так легко лишать жизни?

И, наконец, беспомощно, отгоняя эту мысль, но и сдаваясь ей: Леон – бандит? Как и Фридрих, как… Гюнтер?

Бабушкино было слово – смешное, допотопное, из времен какого-нибудь нэпа; бабушка Зинаида Константиновна, уже сидя в инвалидном кресле, комментировала окружавшую это кресло жизнь. Вокруг апортовых садов какие-то ново-лихо-богатые люди скупали и ломали старые мазанки, вроде их милого старого дома. И бабушка называла этих людей «бандитами», что ужасно смешило и Илью, и Айю. Ну, какие же они бандиты, говорил Илья, нормальные предприниматели, вроде твоего отца, у которого, как выяснилось, был конный завод.