— Гулять в родимых станицах придется вам недолго, господа!

— Как так? — встряхнулись слуги отечества, как соколы на белой рукавице охотника.

— Грядет Хам, Зверь в образе человеческом. Войны будут кипеть, моря покраснеют от крови, реки разольются от сиротских слез. Железных увидите птиц, — сам князь уже зрел аэроплан, — отречетесь от матери и от отца. Будет вас Хам пожирать бронзовой челюстью!..

Не думая, слушает старшего Гарцев с подобострастием на рыхловатом пшеничном лице. Гетманцеву жжет карман колода карт — договорился с полковыми игроками играть. Михей добросовестен — впитывает всякие знания. Скептически схилился над столом Спиридон — мало ли брешут по пьянке! Серьезен и будто взволнован Коршак, временами хочет заговорить и сдерживается. Жадно слушает синеглазый Лунь — его отец тоже вещал в станице смутные времена, нашествия желтых орд, и Роман вставляет отцовское:

— В старину говорили: поднимется Китай — конец света.

— Слыхивал я, — говорит Арбелин, — будто просыпается Китай. Народились там какие-то б о к с е р ы, поедающие человеческих детей. А с запада движется коммуна, карлы заморские…

Снова освежили стол казаки. Набили трубки злат-травою, принесли в ладонях угольков.

Далеко за полночь закончился рассказ князя о грядущем, сильно смахивающий на откровения святого Иоанна.

И в зимнюю пировую ночь повел Арбелин казаков в арсенал замка. Стальные кольчуги, о которые плющится пуля. Бельгийские винтовки на ложе мамонтовой кости. Пистолеты — в рукоятях мерцают, как светильники, самоцветные камни. Невидный, без золота и черни, но страшно дорогой булат, секрет коего утерян.

Снял князь с ковра шесть одинаковых шашек — ни пылинки, видать, повесили недавно. На вороненых клинках золоченое изображение трубы Гавриила Архангела, что запоет в день Страшного суда.

— Нате! Берите! Помните князя Арбелина! Долго вам скитаться и мыкаться по торжищам России! Стойте за веру, царя и отечество с этими шашками! Не перекладывайте их в другие руки.

— Спаси бог, ваше сиятельство, совсем разорили вас. — Казаки поцеловали узкие стальные зеркала, черные, но блескучне.

— Не оскудеет рука дающего… Вина!..

С вечера, управив скотину, Глеб вычистил ружье, наточил кинжал, лег пораньше. Проснулся от лунного света, бьющего в окно желтым пшеничным снопом. Вышел во двор определить время. Заря не занималась, но уже пора вставать на молитву.

Станица спит, заливаемая неистовым сиянием луны. Набежал легкий туманчик — луна стала похожа на льдинку в проруби. В таком свете резче обозначилась разница между суровой готической церковью старообрядцев и широкозадыми, похожими на зажиточные экономии церквами православных. Мечеть горцев-мусульман сложена из привозного снежно-белого камня и в лунном свете сказочна. Иудейская синагога — маленький кирпичный домик с флюгаркой, за глухой оградой, ни шпиля, ни минарета — в густой тени деревьев притаилась.

Глеб кинул камень — жаба колодезная глазищами водит. Ложиться резона нет — вроде белеет над Машуком. Взял снаряжение, пошел к месту условленной встречи. Улицы безлюдны. Вот и последняя хатенка, вдовы Кошманихи. Еще никто не пришел. Была только полночь. Туман пролетел, луна опять вовсю заливала светом речку, колокольни, проулки. Какая-то птица неотступно кружила над охотником. Глеб сотворил молитву и — с нами бог! — выстрелил. Птица спиральными кругами уходила вверх. Он прислонился к стене на завалинке и незаметно задремал.