— Благодарю вас. Где я могу привести себя в порядок?
— Вторая дверь напротив, по левую руку от вас. Это двухместная каюта, вы будете там один. Адмирал Паттерсон любезно разрешил разместить вас со всеми удобствами, отдыхайте, набирайтесь сил.
Шон кивнул банкиру, вышел, чуть не запнувшись о высокий порог комингса, в коридор и направился в отведенную ему каюту. Там все носило следы поспешных сборов, и Эндерс мысленно извинился перед офицером, чье место он только что занял. Затем, с трудом унимая дрожь в пальцах, он с хрустом отвернул крышку пузырька и высыпал на ладонь сразу четыре таблетки. Подумав, бросил две обратно в пузырек и, плотно закрыв его, с наслаждением стал пережевывать горькое лекарство. Боль и муть исчезли из головы, мысли потекли бодрее. Облегчение от горечи, ощущаемой сейчас, было сравнимо с каплями прохладного весеннего дождя, который бывает только дома. Лицо майора, отраженное в маленьком зеркале на противоположной стене узкой каюты, выражало высшую степень блаженства. Опустившись на койку, Шон впервые за сегодняшний день с облегчением закрыл глаза; ему снова везло, удача вновь повернулась лицом. Правда, этот странный «денежный мешок» Дюпуи его слегка напугал, но майор решил, что дело здесь только в переутомлении и неестественный блеск в глазах банкира ему просто померещился.
Неожиданно откуда-то со стороны берега донеслось эхо прозвучавших подряд пяти гулких взрывов, потом звук повторился еще и еще. Мимолетная мысль о том, что он все-таки ошибся и сейчас сельву утюжат не только истребители, но и тяжелые «бородавочники»,[108] как-то некстати мелькнула, царапнув сознание. Его лучшие бойцы обречены пасть, возможно, не сделав больше ни единого выстрела. Стиснув зубы, Эндерс вновь вспомнил мамину колыбельную. Своим «суперам», перемалываемым сейчас в труху пятисоткилограммовыми авиабомбами, он уже ничем помочь не может, остается надеяться, что эта жертва будет принесена не напрасно.
Земля. Южная Америка, северо-восточная граница республики Колумбия. Лагерь «El frente publico-liberador de Colombia». 28 февраля 1990 года, 23:56 по местному времени. Симон Агирре, боец второго взвода партизанского отряда «Знамя Свободы».
— Эй, растяпа! — визгливый голос старого хромоногого зануды Сальватореса неприятно резанул слух. — Эти ящики нужно расставить рядами, да поживее! Я спать хочу!
— Уже заканчиваю, сеньор Сальваторес. Совсем немного осталось.
Стиснув зубы, я рывком ставлю тяжелый патронный ящик в верхнюю часть штабеля и быстро берусь за следующий. Доля простого солдата нелегка: делай, что прикажут, ешь, что останется от старших, и практически никогда не смей засыпать. Из-за этого нудного наряда мне не удалось проводить «советских», хотя попрощаться с Мигелем очень хотелось. Этот русский временами очень напоминал мне старшего брата Хименеса. Нет, внешне они совсем разные: брат невысокий, смуглый и черноволосый, с мелкими чертами лица и веселыми черными глазами в обрамлении пушистых, словно у девчонки, ресниц. Мигель же наоборот: рослый, скуластый, со впалыми щеками и холодными, глубоко посаженными темно-серыми глазами. Голову он почти всегда брил наголо, а белесые брови и ресницы были такими редкими, что их можно было разглядеть только вблизи. Но, как и брат, русский делал все так, что с ним рядом было всегда спокойно, для него не существовало понятия «не могу». Словно надоедливых мух, он отгонял любые неприятности, а его враги не жили долго. Если же, как тогда на болоте, Мигель чувствовал близкую смерть, все его мысли были о других, а о себе русский вообще не думал, будто бы в запасе у него была вторая жизнь. И все равно я чувствовал, что не понимаю его. Старый шаман много рассказывал о далекой стране, откуда к нам пришел Мигель со своими товарищами: бескрайние просторы, непроходимые леса, все, как у нас, только там большую часть года так холодно, что птицы, замерзая, падают на землю и умирают. Деревья трескаются от мороза, и только огромные медведи да свирепые койоты могут выжить. Как в таком краю живут люди, да еще делают такое отличное оружие, как этот надежный автомат — «Калашников», не могу понять.