Постоял пару минут, сдерживая волнение, и наконец нажал на кнопку звонка. Услышал знакомую мелодию – тогда так звонили все звонки без исключения, в каждой квартире. Выбора не было – это сейчас он бескрайний.

Послышались шаги. Александр радостно выдохнул – значит, на месте! Значит…

– Кто там? – он услышал Беллочкин голос.

– Белл, это я! – хрипло ответил он. – Шура.

Молчание. Тишина. Наконец долгая возня с замком. Дверь открылась.

Он не узнал ее. Точнее – не узнавал. Перед ним стояла дряхлая старуха, опирающаяся на костыль. С большим трудом в ней угадывалась Белла. Красавица Белла.

Они молчали, разглядывая друг друга.

Наконец она произнесла:

– Ну что ж, заходи, раз уж пришел.

И, чуть покачнувшись, отступила назад, дав ему пройти.

Александр вошел, огляделся. Все было как-то… По-другому, что ли? Запущено, захламлено больше обычного. На вешалке висели зимние вещи, болтались меховые шапки, на полу стояла зимняя обувь. И это в разгар поздней весны.

– А где хозяин? – бодрым голосом спросил он и посмотрел на Беллочку.

Та не сводила с него взгляда – тяжелого, пронизывающего, холодного.

– На кладбище, – коротко ответила она, – делаешь вид, что не знал?

Александр, потрясенный, молчал. Стало вдруг трудно дышать, и он рванул ворот рубашки.

– Когда? – коротко спросил он.

– Два года тому, – прозвучало в ответ.

– Я… не знал! – почти выкрикнул он. – Ты что, мне не веришь? Я правда не знал!

Белла равнодушно посмотрела на него.

– Да какая разница, верю – не верю! Знал – не знал. Теперь-то какая разница? Ему все равно, когда он в могиле. – И она заплакала, ойкая и курлыча, совсем как в молодости. Тогда они смеялись над ее смехом и слезами – плакала и смеялась она с одинаковыми звуками и интонациями кудахтающей курицы.

Держась за стенку, Белла медленно пошла в комнату. Александр двинулся за ней. Там тоже был совершеннейший беспорядок – разобранная несвежая постель, на мебели пыль толщиной в палец, мутные, сто лет не мытые окна и грязный, в пятнах, ковер, потерявший свой первоначальный цвет. Вспомнил – ковер они доставали с Мишкой, ездили к черту на кулички, куда-то в Люберцы по чьей-то наводке.

Зеленые уже закончились – оставались одни красные, и Мишка переживал, что Беллочке он не понравится.

Дурацкий, надо сказать, был ковер. Зоя говорила – мещанский.

А Беллочке, как ни странно, он очень понравился, хотя у нее был прекрасный вкус.

Ковер, потертый и грязный, лежал. А Мишки и Зои уже не было на этом свете. Сели. Долго молчали. Первым начал Александр:

– А я Зою похоронил. Тяжело уходила – не приведи бог. Онкология. К сыну вот собираюсь. Думал, приду к вам и… Не успел.

Он замолчал, чувствуя, как закипают слезы.

Беллочка равнодушно кивнула:

– Да, не успел. Видно, не торопился. Да что уж тут… – Она громко вздохнула. – Вот, теперь я одна. Никого. Ходит социальный работник, носит хлеб, молоко. Картошку. – Она перечисляла, словно припоминала. – А что еще? Соседи иногда помогают. Врач участковый. В общем – живу. Скорее бы туда, к Мише. Устала я очень. И совсем одна – никого! Вот видишь, в кого я превратилась. В полного инвалида! По квартире еще кое-как шастаю на костылях. А на улице года три не была. – И она заплакала.