Пока немрусы названивали кому-то: «Не, на одно вохе,[141] не более… Я и Юраш… Були ищут…» — Нугзар полез украдкой в шкаф и, не вытаскивая оттуда паспорт, стал смотреть на фотографию. Лицо не похоже на гадину или педика… Хороший парень, студент, Кока Гамрекели, внук кремлевского гинеколога, получил в наследство марку, живу в Париже, приехал на «Кристи»…

Тут Васятка бросил трубку:

— Ну, козел, ты у меня поблеешь… — И хлопнул Юраша по плечу. — Вспомнил! У меня же тетка двоюродная в Баварии, в Мюнхике живет… Может, туда дернуть? У нее перекантоваться?

— Сколько прокантуешь? День-два? — безнадежно отозвался Юраш. — Да и пиво у них поганое, кислое…

— И то верно… Вот же ёб же… Если б он не попер к сумке — мы бы все сбежали, ей-богу!

— Куда? В комнату к кокону? Вас бы взяли через полчаса, — поморщился Нугзар, исподтишка проверив, на месте ли альбом, и шаря по карманам в поисках телефона переводчика, переводившего статью из каталога… «Кристи», марка… Надо идти!.. Нугзар не очень представлял себе, куда и зачем, но его охватил азарт, в нем заурчал мотор, движок, который сам собой включался при виде стены, ямы или тупика.

Он спросил, есть ли возможность связаться с Сатаной — тому будут нужны адвокат, передачи, деньги.

— А хрен его знает… В участке телефон есть, а где сам Сатана — кто ведает? Ты чего, сам туда сунуться хочешь? Не ходи, Нузгарь, погоришь…

— Но его нельзя бросать без помощи.

— Это конечно, — уважительно посмотрели на него ребята и вернулись к невеселым расчетам: к Алешке Валленбергу нельзя — там родители злые, как хунды, к Ленке Гаук ход заказан — они ее раньше тянули, а потом на Лизку Геббельс перекинулись. А Лизка замуж вышла и ключ от хаты у них отобрала, чтоб они не приходили героин шваркать по ночам.

— Знаешь чего? Поедем к Синуку! — вдруг вспомнил Васятка. — У него Малой когда-то месяц жил, комнату снимал задешево при ресторане, с его рабами и рыбками… Ну, и ширакежничал с ними. Может, смилостивится, урод?

— Поехали, — вздохнул Юраш.

— Это, Нузгарь, мы того… пошли, в Роттер поканаем, к Синуку. Домой мне не звони, я сам сообщу, когда узнаю о Сатане.

— Где он сидит?

— В районном, наверно, где еще. Район Хассельс. Или уже на тюрьме.

— Херово.

— Очень, ебаный кебан. Туда только анвальта[142] можно пустить. Короче, я через маманю узнаю, где он.

— Иди, иди, через маманю сейчас тебя самого зуховать будут… — сказал ему Юраш, топая по лестничной площадке.

После страшных похорон Пилия поехал к Маке в больницу.

В палате он застал майора, в белом халате поверх кителя. Мака молча лежал на койке, голова была залеплена пластырями, тампонами, бинтами. На тумбочке лежали принесенные майором апельсины, еще что-то, завернутое в синюю бумагу, и бутылка коньяка «Варцихе».

— У него ерундовая рана… Коньяк только помогает…

Я тоже только что пришел, — говорил майор.

Мака молчал.

— Я с похорон, — сказал Пилия. — Там, чуть ли не на моих глазах, порезали Кукусика.

— Вот как? Сильно?

— Не знаю. На вид — очень.

И Пилия рассказал, как они пришли на вынос, как Кукусик дрожал и предрекал себе что-то подобное, жалуясь, что все его отгоняют и кроют Иудой. Получив кусочек опиума, Кукусик чувствовал себя отлично и собирался куда-то ехать, чуть ли не в Рио-де-Жанейро, и вот на тебе — когда начался переполох выноса, какие-то типы порезали его (он не стал говорить, что знает, кто они были — зачем лишние проблемы?)