— И как успехи?

— Скажем так – есть, и главное, будут.

— Хорошо, продолжайте, я пока с Борисом поговорю.

Тот самый неприятный дух шёл как раз из глубины землянки. Ранения в живот вообще пахнут отвратительно, и никакие запахи лекарств и антисептиков перебить это не могут. С учётом того, что Станчук лежит здесь менее суток, миазмы ещё не набрали своей тошнотворной плотности, но процесс интерполяции давал неутешительные прогнозы.

— Ну, ты как, Боря? — присев на край нар, я взял мокрую тряпку, что лежала рядом и обтёр пот с его лица. — Гляжу не стонешь, проявлять сочувствия не требуешь, то есть держишься молодцом.

— Не надо, товарищ командир, я же понимаю всё – с такими ранами меня и на Большой Земле хрен выходили бы. Гаврилов, бля, дурак и сволочь. Если бы не этот осёл…

— Боря, сожалеть о том, что случилось контрпродуктивно. Придётся принять как данность.

— Да понимаю я, но обидно ведь. До смерти. А до неё уже недолго осталось. Вот только успокаивать меня не надо и рассказывать как я поправлюсь тоже – кишки мне порвало, а "доктор" наш назначенный по комсомольскому призыву, тут совершенно, как вы говорите, некопенгаген. Поэтому дайте мне слово, что письмо моё попадёт к родителям, пусть они знают, что их сын погиб не в немецком лагере, а сражаясь с фашистами. Только не говорите, что смерть моя была нелепа, и совершить я ничего не успел. И Катька, сестра младшая, пусть гордится…

На глазах у бойца выступили слёзы. Тяжело умирать когда тебе нет и двадцати лет, когда тебя выдёргивают из лап смерти, дают надежду, но старуха опять находит тебя. Дрожащей рукой парень протянул мне свёрнутый треугольником лист бумаги с адресом.

— Хорошо Боря, уйдёт на Большую Землю с первой же надёжной оказией, только ты заранее не сдавайся. Что от меня потребуется, чтобы письмо дошло, сделаю, но шанс, что вернёшься сам есть всегда. Знаешь такое изречение: пока живу – надеюсь? Вот и ты надейся, не раскисай. Может тебе помочь чем, переложить поудобнее, принести чего?

— Не надо, командир, Пашка всё сделает.

— Ну, не прощаюсь…

— Спасибо.

Надо срочно отойти в сторону, потому как слёзы на глазах командира не вселяют оптимизм в подчинённых.

— Вальтер, иди на улице посиди, мне надо с сержантом поговорить.

Немец вскочил, отдал честь и выметнулся.

— Как он?

— Да вроде нормально, а что такое?

— Не собирается нас покинуть?

— Да не заметил ничего такого, вообще это Ермолова работа.

— Это работа всех, а Ермолов за неё ответственность несёт. Ладно, мил человек, расскажи как ты нам чуть операцию не сорвал.

— Вот, не виноватая я. Сижу себе значит на мотике, похмельного изображаю, а тут немец из-за угла, и чего-то меня спрашивает. Ну я морду пожалостнее скроил и в сторону его ручкой эдак, типа не до тебя сейчас. А этот хрен с горы ко мне, и ещё чего-то балакает. Ну чего делать? Я головой мотнул, ну вроде как соглашаюсь, сую руку в люльку, достаю "шмайссер" и практически в упор его короткой. Тут же длинную по немцам с "максимом", ну или как он у них называется.

— Эмгэ ноль восемь.

— Ну да. Потом соскакиваю, пока по мне часовой у въезда шмалять не начал, хватаю мешок с гранатами и к казарме бегом. Часовой шмальнул, да не попал, а вот пулемётчики с вышек достали. Кто-то из них мне ногу и прострелил. Хорошо, стрелки всех быстро поснимали, не то они б из меня окрошку сделали. Ну как потише стало наши станкачи подключились, я сразу за связку схватился…