Егор послушал басы автомобиля, так и так пытавшегося прикорнуть к дому, и, невольно дивясь легкости, с коей скелет готов был вывалиться из шкафа, и любуясь нефтяными блесками умершего телевизора и мебельного стекла, сказал, потому что следующий Майин вопрос уже просвечивал через флер всего этого покоя:

– В общем, я из больницы вернулся, ну прикинь, сколько я там лежал, а у меня на кухне пацан сидит и в окно смотрит, весь уже пылью покрылся, как фотография, на ресницах пыль. Сидит себе, в окно смотрит, улыбается. Я сначала подумал, кто-то подшутил, ну, кукла, а он теплый, как живой, даже горячий, у него, блин, будто температура, я даже померил, тридцать семь и четыре.

Майя пощупала почву осторожным юмором:

– В смысле «померил»? – Она, видно, пыталась вообразить, как можно поставить градусник чертику из белой горячки.

– Ну под кофту ему градусник сунул, – закипятился Егор. – Потом хотел милицию вызвать или врачей, но подумал, что меня вернее упекут, чем его куда-нибудь денут. Понятно ведь, что никого там нет. Подумай сама, у него пульса нет, он ничего не ест и не шевелится даже почти. Он только туда, где больше света, голову поворачивает. Допустим, если дома темно, свет на кухне выключаешь, он начинает на улицу смотреть, на фонарь, а если включаешь, то он на лампочку смотрит.

Майя заинтригованно зашевелилась:

– И каково спать, когда такое за стенкой?

– А то ты не догадываешься каково, – сказал Егор. – Я его пробовал простынкой накрывать, когда вечером готовлю, днем-то еще ничего, но так еще хуже. Пускай уж, думаю, так сидит, раз сидит. Еще прятал в шкаф его от греха, чтобы глаза не мозолил, но это еще хуже, чем простынка, все время прислушиваешься ночью, скребется он или не скребется, что ни скрипнет в доме, кажется, что это он там, в шкафу.

– А он точно ненастоящий? – спросила Майя, тыча окурком в теплую пепельницу, стоявшую на теплом животе Егора. – Может, ты маньяк какой-нибудь, – сказала она с удовольствием. – Мальчиков крадешь.

Егор одобрительно хмыкнул.

– Не, – сказал он, – сто процентов. Я же проверял, у него даже волосы не горели. А был бы настоящий, горели бы. – Егор тут же поспешил поправиться, поскольку последняя фраза накреняла разговор в сторону голимого безумия: – Я одну прядку пробовал опалить зажигалкой – и ничего. И он тем более ненастоящий, что слишком хороший такой, знаешь, киношный, днем так вообще родной такой, будто у меня из головы достали, как я сына своего представляю, если бы он у меня был, и посадили напротив, ужас, короче. Я втихую к врачу походил, он говорит, такое бывает.

– Ну и что доктор прописал? – спросила Майя.

– Посоветовал слезать с колес постепенно, самому думать, как сделать так, чтобы и мальчик исчез, и чтобы голова не болела.

– Прикинь, придем завтра к тебе, а он там сидит, хотела бы я на твою рожу вытянутую посмотреть.

– Да уж, – отвечал Егор, чувствуя себя приятно округлым от своей покладистости.

Они выслушали грузные, точно прикрытые подушкой, звуки лифта, дважды, с трехминутной паузой, пришедшего в движение; бедная машина под окном опять принялась маяться, на сей раз убираясь от подъезда, и наконец медленно исчезла. Майя ласково зевнула и, наклоняясь к Егору так, что ювелирно прикрыла головой половину искры на люстре, спросила, спит Егор или нет. Егор не спал, Майя сняла с его живота пепельницу, села по-турецки, вполоборота к нему, снова закурила и стала рассказывать, как ей было девять лет, как она познакомилась в поезде с мальчиком, своим ровесником, когда они ездили с мамой и папой к бабушке во Владивосток, как они лежали на разных полках одного и того же купе и высовывали руки в одно и то же окно, а потом он ей даже не снился, хотя ей очень хотелось, чтобы он приснился, а она даже лица его вспомнить не могла и забыла, как его звали, а Егор умиротворенно думал, что вот был мальчик, с которым даже страшно было оставаться дома, настолько он был бессловесный, настолько даже слишком настоящий, что реальность его распространялась повсюду и разъедала дом Егора, отрывала пуговицы, похерила кактус возле монитора, сам монитор, компьютер и телевизор, продавила прокладку крана в ванной, убила подошву ботинка, и это еще не все, но вот Егор забросил таблетки, ушел, и мальчика нет или можно представить, что его забрали, и вот он сидит где-нибудь, смотрит на лампу, покрывается пылью, и Егор понял, что было бы лучше, чтобы мальчик не мог без него, чтобы оттуда откуда-нибудь позвонили и сказали, что мальчику без него хуже или что мальчик без Егора умер.