Егор подумал, что если человек один, то может замечать круг от фонаря и смотреть на него, как японец на вишню, может замечать, что трещинка на штукатурке похожа на профиль Николая Васильевича Гоголя, что ноготь на указательном пальце похож на Клару Лучко и т. д., а когда у человека кто-то есть, то похуй человеку (Егор так и подумал: «Похуй») на то, что там на что похоже, человеку тогда не до фонарей, трещин и ногтей.

– В больнице со мной парень лежал, – сказал Егор. – Писал афоризмы, у него был такой, я сейчас точно не помню, дескать, когда Толстой смотрел на небо, он в каждом облаке видел Льва, ну и все такое, там как-то даже зарифмовано было.

– О, а вот тоже в тему, – вспомнила Майя. – У нас практиканты были, один литераторше рассказал… Ты «Леона» смотрел?

Егор ответил кивком, хотя ничего такого не смотрел, а если смотрел, то не помнил.

– А тогда его как раз показали, та пришла на работу в трансе, типа, ой как все идеально выстроено в смысле сюжета, ни одного лишнего персонажа, все наворочено там как-то почти по-шекспировски, короче, тот рассказывает ей свой вариант начала… Вот Чикаго, камера скользит по улице, скользит, скользит, заплывает в кафешку, опять скользит по коридорам, заплывает в комнату, там, за столом, спиной ко входу, сидит человек, он оборачивается к зрителю и это Лев Толстой с пером в руке, и надпись появляется: «Леон – профессионал».

Егор обреченно ухмыльнулся теплому хлюпанью левой ноги, хлопнул себя по карману свободной левой рукой (в правой у него незаметно оказалась Майя) и вспомнил, что как раз за сигаретами-то и идет. Меж тем они подруливали к супермаркету и все не могли подрулить своим не слишком уже торопливым ходом, Майя косилась на Егора снизу вверх, ожидая, что он разродится тоже какой-нибудь своей историей, лицо Майи покрывал едва заметный детский тополиный пушок, спиралевидно завихрявшийся на скуле, электрическое ощущение его еще оставалось у Егора на губах, как остался просфорный вкус ее рта в его слюне, и Егор, будто больной ангиной, все время мелко сглатывал, не потому, что вкус этот был ему неприятен, а скорее машинально, да и поймал себя на этом не сразу.

Когда они огибали встречную многоэтажку, их, прицепившуюся за ними стройную женщину с лицом пожилой лыжницы и прицепленного за ней среднекалиберного черного пса с брежневскими бровями и взглядом следователя (Кодоша, фу, Кодоша, нельзя, Кодоша, дорога) притиснул к стене аварийный грузовик, задумчиво прошагавший по жилкомхозным ухабам; из обоих почти по-религиозному обращенных к пешеходам окон грузовика на них смотрел человек и еще один человек, а тыл грузовика подтверждал, что в грузовике действительно люди. За грузовиком последовала нестрашная неспешная легковая машина с какой-то пидорской плюшевой веселенькой игрушкой, болтавшейся у лобового стекла, набитая пятью серьезными мужчинами в камуфляже и музыкой, жесткой, как полные кровью пещеристые тела.

В снегу до недалекой дороги, которую надо было пересечь, чтобы угодить в магазин, был протоптан S-образный шрам с ответвлением к сплошной траве и мятой земле, в сторону снеговика со следами мелкого вандализма по высоте детского роста и по высоте поднятой собачьей лапки. Снеговик, светофор и Майя с Егором образовали равносторонний треугольник, когда Егор наконец сказал, и, пока говорил, треугольник перестал быть равносторонним, все более расширяя кругозор одного своего угла: