– Пуговицу вы так и не пришили, – улыбнулась она, выходя первой. Что интересно, она задержалась у последней ступеньки, сделав такое движение, будто желает подать Егору руку.

– Скажу больше, – признался Егор, выходя следом (снег приятно хрупнул под его спускающимся шагом). – Я пуговицу не только не пришил, я пуговицу даже потерял.

Соседка освободила руки от варежек, тоже синих, но с алыми ромбами по тылу кисти. Пока Егор и женщина закуривали, а было еще и ветрено, низкорослый пухлый кондуктор с печатью вырождения на лице, выражением неудовольствия на том же самом месте и такой сумкой на шее, будто он собирался утопиться после работы, успел докурить и, колыхнув вагон, полез обратно. Брошенный им окурок спокойно сиял какое-то время в снегу, словно свеча в бумажном фонарике. В сумраке глаза женщины казались белыми, это притягивало взгляд, как нагота.

– Что-то не так? – спросила женщина.

– Да нет, нет, я просто, – смешался Егор.

– Не будете же вы мне лгать, что вы мною залюбовались, – произнесла она спокойным голосом. – Тушь потекла. Или же два моих стеклянных глаза не дают вам покоя.

– Нет, отчего же, – даже несколько возмутился Егор, – у вас не стеклянные глаза, а глаза хаски. Тем более в прошлый раз вы разглядывали мою покалеченную голову, и я ни слова не сказал вам на это.

– Да, – согласилась она. – Однако теперь вы оборотили ко мне лучшую половину вашего черепа. Вы специально?

– Никак нет, – честно сказал Егор и начал было уже поворачиваться по оси O-Y, как ветер, шедший медленно, непрерывно, вдруг рванул и поставил стоймя воротник пальто Егора.

– Оп твою мать, – отчетливо произнесла женщина, пытаясь прикрыть лицо от летящего снега.

Через ее голову Егор видел, как встают очередные трамваи, тоже теперь весьма похожие на бумажные фонарики со вставленной внутрь свечой. Не будь внутри свечки, их, возможно, никто и не разглядел бы за снежным дымом. Перспектива выстроила трамваи, как матрешки, от большего к меньшему, на лбу самого ближнего чернел крупный «алеф», тускло подсвеченный снизу, литеры и номера дальних не давались взгляду. Мимо Егора и женщины, будто в нужном дубле, будто в рекламе, прокатилась легкая, как ангел, пустая жестянка из-под пива, синие и желтые блики были прилеплены на гладкие бока банки, пока их вместе с банкой не уволокло в абсолютный мрак между уличными фонарями и оконным светом трамвая.

– В такую погоду нужно разрешать людям курить прямо в транспорте, – сказал Егор.

– Господи, как вы только ходите, мне в шапке и то холодно, – сказала она без восклицательного знака.

– Нормально хожу, – ответил Егор. – Мне перегреваться нельзя. До вчерашнего дня пить было нельзя.

– Ну вам, наверно, и таблеток хватало, – предположила она, Егор одобрительно рассмеялся, на морозе его смех перешел в растянутый на полминуты кашель.

Ждать, пока трамвай пустят, было невыносимо. Прежде чем отправиться к остановке, Егор и женщина зашли погреться в какое-то маленькое липкое кафе, столика на четыре, где висели еще елочные украшения, где они купили пива и перешли на «ты». Она оказалась учителем математики в школе, а он оказался на больничном – в начале мая его стукнули по голове тяжелым тупым предметом и, что интересно, не тронули карманов: или обознались, или же старушка, с которой Егор поцапался возле газетного киоска за несколько дней до того, свершила свою вендетту.