Затем Ваня опять начал метаться на своей лавке и окончательно разогнал у меня сон. Я хотел уже встать и выйти наружу, в предутреннюю прохладу, как вдруг откуда-то издалека раздался истошный крик. Дом, казалось, замер, ожидая продолжения необычного звука, и крик действительно повторился, такой же пронзительный и отчаянный. Я подскочил, спешно натянул сапоги, схватил саблю и скатился вниз по лестнице. Внизу уже метались полуголые люди. Никто ничего не понимал, и все спрашивали друг друга, что случилось и кто кричал.

— Это в избе, где боярин! — скороговоркой сказал, пробегая мимо меня, какой-то мужик в длинной холщевой рубахе. Я выбежал вслед за ним во двор и уже там разобрал в крике страшное слово: «Пожар».

Светало, небо было в розовых предрассветных облаках, потому багрянец близкого пожара не сразу бросился в глаза.

— Там, там горит! — кричали дворовые, устремляясь в ту часть двора, где находилась разгуляй-изба, откуда я только недавно вернулся.

Я побежал вслед за всеми и вскоре увидел настоящий пожар. Полыхало все здание снизу доверху. Могучие языки пламени взлетали метров на тридцать. Трещали бревна, и жар на подступах был такой, что люди не осмеливались подойти близко, даже просто для того, чтобы утолить жадное человеческое любопытство. Вдруг кто-то из слуг крикнул:

— Спасите, там батюшка-боярин!

Собравшаяся густая толпа инстинктивно двинулась было к пылающей избе, но там в этот момент грохнуло, вверх и в стороны полетели искры и куски горящей древесины, и все опять отхлынули на безопасное расстояние.

— Убили! Помогите! — страшно, с надрывом, закричала какая-то баба. И опять толпа качнулась к пожарищу, и вновь волной отступила назад.

Что делалось в это время внутри разгуляй-избы, можно было только догадываться. Пока оттуда не раздалось ни одного крика, и никто из тех, кто там остался, не выскочил наружу. Сколько там человек, я точно не знал, видел не меньше десяти, включая Требухина и Свена. По-хорошему нужно было попытаться сбить пламя, но где здесь вода и шанцевый инструмент я не знал, а местные стояли, сбившись кучей, даже не предпринимая попыток тушить пожар. Страшно было и подумать броситься внутрь кипящего пламени.

Вдруг громче треска горящих бревен раздался пронзительный женский крик:

— Тятя, тятенька! Пустите меня, там мой тятя!

Простоволосая, со всклоченными волосами, в одной исподней рубахе прямо в костер бросилась какая-то женщина. Только в последний момент я узнал в ней Наталью Требухину. Никто из дворовых не тронулся с места. Наташа успела добежать почти до горящей избы, но оттуда как нарочно вырвался целый вал огня. Непонятно, как ей удалось остаться невредимой. И тут же несколько человек бросились к ней, и ее, бьющуюся в руках, кричащую страшным, кликушеским голосом, оттащили прочь.

— Ишь ты, как она, сердечная, убивается, — сказал кто-то у меня за спиной.

— Понятно, родной отец в огне горит, тут заголосишь! — поддержал другой голос.

О происходящей на наших глазах трагедии в толпе говорили так буднично, как будто обсуждали увиденный фильм. Я оглядел зрителей, лица были напряжены, сосредоточены, но никаких эмоций на них не было. Пожар и пожар, эка невидаль!