— Так чего? Ваську отпустили, что ли? — продолжил выяснять историческую реалию политик.

— А я что говорил, крутом одно вранье! Никому верить нельзя, — подытожил разговор правдолюб.

— Вы как хотите, а я возвращаюсь, — упрямо сказал я. — Мне на казни смотреть неинтересно!

— Так дошли же уже, чего назад тащиться, что тут, кабаков мало?

— Нет, меня лошадь ждет, я за ней, — сказал я, так и не приобщившись к событию, попавшему в учебники истории.

— Ладно, пошли вместе, а то еще подумаешь, что мы тебя в трудную минуту бросили, — сказал кто-то из новых товарищей.

Мы вернулись к трактиру, где меня ждал донец.

— Зайдем, — предложил правдолюб.

— Мне нужно домой, — ответил я, интуитивно чувствуя, что со вторым обедом мне не совладать.

— Ну, что ты за человек, куда ты все время рвешься, — упрекнул политик. — Пошли лучше посмотрим, как Ваське Шуйскому будут голову рубить.

— Какому Ваське? — заинтересовался и правдолюб.

— Да там, одному, — махнул рукой политик, — а правда говорят, что есть страна, где курное вино не пьют?

— Верь больше всякой брехне, как же там смогут люди жить?

Пока приятели решали это важный вопрос, я влез на коня и стукнул его по бокам пятками. Он послушно куда-то пошел.

— Ты куда это направляешься? — спросил я его, но он не ответил, только мотнул головой. Я обиделся и задремал.

На мое счастье на этом транспортном средстве заснуть было можно даже без подушек безопасности. Донец не хуже меня знал дорогу в свою конюшню.

Утром меня разбудили мухи. Этот бич дохимической эпохи в летнее время превращал человеческую жизнь в сплошную борьбу с докучливыми насекомыми. В городе, где везде рядом с жилищами обитали домашние животные, они плодились в таком количестве, что спастись от них можно было, только наглухо законопачивая дома, что было практически невозможно. Мне кажется, что Пушкин только из-за того любил осень, что только с наступлением холодов его переставали доставать насекомые.

Я боролся за остаток утреннего сна, а мухи дружным хором-жужжали у меня над головой, норовя влезть под холстину, в которую я закутался. Наконец это мне окончательно надоело, и я освободился от сермяжной простыни и слегка приоткрыл глаза. Первое, что я увидел, было недовольное лицо Натальи, Она по каким-то признакам определила, что я проснулся, недовольно сказала:

— Вместо того, чтобы отвезти меня в Подлипки, ты напиваешься, как, — она, наверное, хотела сказать: «свинья», но не рискнула и обошлась неопределенным эпитетом, — как не знаю кто!

Напивался я крайне редко, за время нашего знакомства такое случилось в первый раз, и везти ее в Подлипки я не обещал.

— Мне не понравилось, как ты вчера грабила торговцев, — не оправдываясь, выдвинул я версию своего неадекватного поведения.

— Я никого не грабила! — резко ответила она. — Они сами мне все дарили!

— И часто тебе делают такие дорогие подарки?

— Часто, — буркнула она, — вставай, нам уже нужно ехать.

— Я никуда не поеду! То, что тебе померещилось, что отец умер, еще не повод лезть в пасть твоего ненормального отца. Тебе мало того, что он с тобой сделал?